Ущелье дьявола

И когда Самуил позвонил, наконец, прислуге, чтобы велеть принести себе необходимые предметы для лечения Вильгельма, Гретхен, которая была в зале рядом, вошла первой.

В то время как горничная суетилась, а Самуил возился с ребенком, Гретхен подошла к Христине, которая стояла неподвижно в углу с сухими глазами.

С минуту Гретхен печально и с сожалением смотрела на нее, потом, взяв ее за руку, тихо сказала:

— Недаром он нам угрожал!

— Что такое? — спросила вдруг, выпрямившись, Христина, краснея от оскорбленной гордости.

— Ах! Ты уже отстраняешься от своей сестры по кресту, который мы обе несем? — с упреком сказала Гретхен.

В голосе ее слышалась такая нежность, такая небесная простота, такая глубокая тоска, что гордость Христины не устояла, и она протянула руку козьей пастушке.

— Ах! Сестра, молчи, ни слова!

Потом, словно это облегчило ее, она горько заплакала.

Самуил, в свою очередь, выполнил ужасный договор. Он погубил мать и спас ребенка.

Когда явились врачи, они нашли, что Вильгельм был уже вне опасности.

И тогда лицо Христины приняло такое выражение, которое вряд ли можно увидеть на человеческом лице: в нем отражалась и небесная радость, и отчаяние вечной муки.

Доктора сказали, что они уже более не нужны, и разъехались. Один из них остался в замке на всякий случай.

Самуил с достоинством и почтительно поклонился Христине.

— Сударыня, — сказал он, — я вам не нужен более?

— Господин Самуил, — ответила Христина дрожащим голосом и не поднимая на него глаз, — помните, в чем вы клялись мне?

— Что я больше самовольно не явлюсь к вам? Да, сударыня. Вы обе знаете, — прибавил он, обращаясь к Христине и к Гретхен, — что я держу свое слово, какое бы оно ни было.

И, поклонившись еще раз, он вышел.

С тех пор, действительно, ни Христина, ни Гретхен его уже не видели никогда.

Спустя два дня барон вернулся из Остенде и привез Христине поклон от Юлиуса.

— Ну что, приготовилась ли ты к отъезду? — спросил он ее.

— Куда, батюшка?

— В Берлин. Ведь так было решено?

— Нет, — ответила Христина, — я передумала.

Она свалила все на болезнь Вильгельма, потрясения позапрошлой ночи отозвались на его организме, а везти его в этом положении было бы крайней опрометчивостью с ее стороны.

— А как же Самуил? — попробовал возразить барон.

— О! Я уже не боюсь его теперь, — ответила Христина, покачав головою.

— Что же, ты виделась с ним опять?

— Вы верите моему слову, батюшка, не правда ли?

— Разумеется, Христина.

— Ну так верьте мне, что с этой стороны мне совсем не грозит опасность.

Барон объяснил себе странный тон, каким Христина произнесла эти слова, тем потрясением, которое должны были произвести такие события, как отъезд Юлиуса и болезнь Вильгельма. Однако, его все-таки беспокоило то обстоятельство, что Христина останется одна в этом уединенном замке. Но Христина наотрез отказалась ехать в Берлин. Она не допускала и мысли жить вместе с отцом Юлиуса. Ей казалось, что глаза отца обнаружат в конце концов у нее на лбу и на губах позорные поцелуи того негодяя, который торговал жизнью ее ребенка.

Ей надо было одно: уединение. Она, как Гретхен, хотела бы быть одинокою и жить где-нибудь в хижине, вдали от всех.

Барон, видя, что он не в состоянии уговорить Христину, вынужден был уехать один. Перед отъездом он предложил прислать к ней маленького племянника Лотарио.

— Куда мне еще ребенка! — воскликнула она. — Нет, пускай он останется у вас. С детьми только горе. И один стоит жизни.

— Ты прежде так его любила!

— Да, я слишком любила детей. И в этом мое несчастье.

И эти слова барон также приписал страху женщины и матери. Очевидно, эти потрясения отразились даже на умственных способностях Христины. Но за время отсутствия ее мужа она оправится, и мысли ее успокоятся вместе с окончательным выздоровлением ребенка.

И барон уехал с надеждою, что все обойдется. Христина попросила его только пригласить из Берлина доктора жить в замке. По счастью, барон был знаком с одним знаменитым детским доктором, старичком, который давно собирался удалиться на покой, и такое место было ему как нельзя более подходящим. А пока, до его приезда, остался доктор из Неккарштейнаха.

Когда все устроилось таким образом, и барон вернулся в Берлин, Христина утешилась тем, что теперь она, оставшись одна, может хоть наплакаться вволю. Целый месяц она провела между молитвенным ковриком и колыбелькой Вильгельма.

Она разговаривала только с одной Гретхен, и они находили какую-то мрачную отраду в том, что поверяли друг другу свои горести и свой позор. Отныне новое, неразрывное звено соединяло их навеки. Гретхен сказала правду: они стали сестрами.

Иногда Гретхен приходила в замок, а чаще всего Христина сама ходила в хижину, там они чувствовали себя как-то более уединенными и могли говорить свободнее.