Ущелье Печального дракона (сборник)

Керн сделал немыслимый рывок в гору. Я выжимал остатки сил, чтобы не отстать, и еле выдержал до конца. Еще сотня шагов — и мне пришлось бы худо. В начале лета, когда мы с Боярским охотились за призрачными неандертальцами, чтобы преодолеть этот перевал, понадобился целый день, не считая ночевки перед восхождением. А сегодня, еще до полудня сойдя с попутной машины, Керн сразу пошел на штурм.

Не слишком крутая тропа, уже однажды пройденная мной туда и обратно, не сулила непредвиденных опасностей, но Керн взял на подъеме такой темп, что через час у меня подкашивались ноги и дрожала каждая мышца. Только сознание, что впереди спокойно идет человек, чуть ли не вдвое старший, заставляло меня упрямо и безропотно лезть следом, с трудом укладываясь в его широкий, размеренный, чуть пружинящий шаг.

Тропа, покрытая темным сырым снегом, проскользнула между верхней границей громадной осыпи, замершей в обманчивой неподвижности, и изломами скал, которые громоздились над скользкими карнизами — самый опасный участок, ежеминутно грозящий обвалом и камнепадом. До захода солнца мы успели спуститься к реке и, освободив плечи от свинцовой поклажи, тотчас же бросились к редким клочкам кустарника, разбросанным по отлогому склону, чтобы засветло насобирать хворосту и сухих корневищ хоть на какой-нибудь костерчик.

Наконец-то я смог утолить жажду, которая мучала меня с самого перевала. Мы начали восхождение с двумя полными флягами, и почти все выпил я — Керн только пригубил пару раз. Пить в горах во время движения вредно и бесполезно: много воды не утоляет жажду, а, напротив, усиливает ее. Я знал это прекрасно и все же осушил обе фляжки. Выпил бы, может, еще — да брать больше было невозможно. И без того нагрузились, как верблюды.

Мой заплечный мешок, набитый и раздутый до отказа, напоминал вьючный тюк. Я нес сложенный воздушный шар, спальные мешки, продукты на три дня и несколько мотков свернутых лестниц из прочных капроновых нитей. Керн тащил часть припасов, разные мелочи и самое тяжелое — баллон с жидким водородом, умело уложенный в мешок. Его рюкзак выглядел вдвое меньше моего, зато весил столько же. От палатки отказались. Керн предлагал не брать и спальных мешков, но я настоял категорически, прекрасно представляя, что значит провести неделю, а то и две среди вечных ледников, когда на десятки километров вокруг может не найтись ни одной хворостинки для костра.

Из продуктов взяли что полегче — сухари, концентраты, немного сахару, да соль. В остальном рассчитывали на два ящика консервов, которые мы с Боярским бросили на месте злополучных раскопок. Помимо того, Керн прихватил большую жестяную коробку с индийским чаем и чуть ли не все принадлежности для чаепития. В бункере мы отыскали по теплой десантной куртке, от которых пахло затхлой овчиной, и по грубому шерстяному свитеру. Ножи, топор, фонари — вот и все, что нашлось еще полезного в подземном складе.

Все дальнейшие события развертывались слаженно и четко, как будто заранее отрепетированные. В тот день нам пришлось заночевать в лесу неподалеку от пригорка, где семьсот лет назад францисканский монах Альбрехт Рох поставил скит и до конца жизни в полном одиночестве замаливал никому неведомые грехи. Керн сразу уснул, расстелив на траве матрацы, отысканные в неисчерпаемом складе. А я долго еще сидел на теплой земле под невидимыми вековыми соснами и слушал, как над головой тихо шепчутся пушистые кроны, плавно кружась в медленном ритме сказочного лесного танца. И в шорохах ночного леса чудился мне таинственный голос истории.

Едва рассвело, как старенький помятый лимузин мчал нас обратно к Москве. Два дня ушло на то, чтобы оформить отпуск, снарядиться и купить билеты. Рейсовый самолет доставил нас в Душанбе, оттуда — в Хорог, а потом попутный «газик» еще двое суток тащил нас по памирскому тракту. Что ждало нас там, за горизонтом, в глухом безымянном ущелье, за гребнем черной неприступной стены? Озеро, скованное льдом? Мертвая пещера, затопленная огнепоклонниками? Уничтоженный тайник? Мы были готовы ко всему. И все же верили, что идем не зря.

Потому что там была Тайна. Великая и абсурдная, прекрасная и жуткая. Слишком невероятная, чтобы поверить в ее реальность. Слишком великая, чтобы памирские огнепоклонники позволили прикоснуться к ней кому бы то ни было. И все-таки — слишком замечательная, чтобы вот так просто погибнуть и исчезнуть навсегда. И это она — великая и сказочная тайна — звала нас в звенящие ледники Памира. Тайна, о которой с протокольной бесстрастностью средневекового хрониста поведал францисканский монах Альбрехт Рох.

Осознавал ли неудачливый посланник Людовика Святого подлинный смысл удивительной истории, урывками и с недомолвками рассказанной человеком, с которым связала Альбрехта Роха дальнейшая судьба? Несомненно осознавал. Однако преломленная сквозь призму ограниченного религиозного мировоззрения, история эта была призвана в конечном итоге засвидетельствовать чистосердечность раскаяния…

* * *