Ущерб тела

Ренни долго думала, что вообще имеет в виду Дэниел. Понять было нелегко, потому что он был не похож на знакомых ей людей. Они говорили про себя, что достигли дна, потом решились на изменения и у них все наладилось. Когда она впервые произнесла при нем эти фразы в разговоре, ей пришлось «переводить» их ему. Дэниел никогда не был «на дне», насколько она могла знать, и, очевидно, ему нечего было «налаживать». И он не думал о себе как о прошедшем через «изменения». На самом деле казалось, что он вообще не слишком думает о себе в обычном понимании. В этом и заключалась разница между ним и всеми остальными: он не думал о себе.

Поэтому Ренни порой было трудно с ним разговаривать; когда она спрашивала его о нем самом, он как будто не знал, что ответить. Напротив, он вел себя так, словно не слышал вопроса. Где ты пропадал последние двадцать лет? На Луне? Возможно, просто в пригороде. Но, похоже, Дэниелу было все равно, где жить. Все равно, что есть и что носить: он выглядел так, словно одежду подбирала ему жена; вероятно, так и было. Он был специалистом, был погружен в свое дело, разбирался только в этом.

Он думал, что Ренни знает то, чего он не знает, а должен бы; он думал, что она живет в реальном мире. Ему было приятно так думать, а Ренни хотела делать ему приятное, ей нравилось удивлять его, хотя она и боялась, что рано или поздно он решит, что все эти вещи, по большому счету, знать не стоит. А пока он был как патагонец в «Вулворте», его восхищали разные мелочи жизни. Может, у него кризис среднего возраста, думала Ренни. По возрасту подходит. Может, он пустился во все тяжкие?

Иногда они обедали вместе, нечасто, потому что жизнь Дэниела ему почти не принадлежала. За обедом Ренни развлекала его: это было легко, Дэниела искренне изумляли вещи, вполне тривиальные для всех остальных. Она вычисляла посетителей по их одежде, а потом «переодевала» у него на глазах. Вот эта, например, явно администратор, скажем, в юридической конторе, но хочет казаться рангом повыше. Переборщила с тенями для век. А вот мужчина с ней, несомненно, адвокат. За соседним столиком менеджер среднего звена, скорее всего банковский служащий. Я бы заменила запонки – не ему, адвокату. А этому надо сменить прическу.

– Мне кажется, у него нормальная прическа, – сказал Дэниел.

– Ты не понимаешь, – возразила Ренни. – Люди обожают, когда их переделывают. Смотри, ты же не считаешь, что ты отработанный материал? Разве ты не хочешь меняться и расти как личность? А хочешь, я переделаю тебя?

Это был коронный номер Ренни, в идеальном журнале он получил бы заголовок «Сексуальное преображение». Многие считают, что их жизнь – что-то вроде экзамена, который нужно пройти или завалить, а за каждый верный ответ ты получаешь баллы. Скажи им, что не так, желательно – с ними, потом расскажи, как это можно исправить. Это дает надежду: Дэниел должен одобрить такой подход.

– Как бы ты меня переделала? – спросил он, смеясь.

– Если бы могла заполучить тебя? Да никак, ты совершенно идеален такой, как есть. Вот как я могла бы потешить твое эго, будь оно у тебя.

Дэниел протестовал – конечно, есть, на самом деле он жуткий эгоист. Но Ренни ему не верила. У него просто не было времени на «эго». За обедом он постоянно поглядывал на часы, воровато, но тем не менее. Она надеялась, что, если они станут часто встречаться, он ей наскучит; разговор с ним сильно смахивал на танец со столбом, она это прекрасно понимала. Но Ренни ошибалась, возможно, потому, что встречаться часто им не удавалось. Когда он не был в больнице, то выполнял семейные обязанности, по его выражению. У него была жена, дети, родители. Ренни никак не могла представить их всех, разве что родителей, в ее воображении они были воплощением американской готики, только «финского разлива» – потому что они были финнами. Они были небогаты и гордились Дэниелом, который был финном не больше, чем она – за исключением абриса скул. По воскресеньям он ездил к ним; субботы проводил с детьми, а вечера – с женой. Дэниел был верный супруг, добросовестный сын и отец, и Ренни, которая уже давно послала добропорядочность подальше, с трудом сдерживалась, чтобы не съязвить, – и презирала себя за это желание.

Впрочем, она не ревновала к его жене. Только к другим пациентам. «А что, если я не одна, – думала она. – Может, нас таких – целая вереница и у каждой он отрезал по куску, одну или другую грудь. Он спас нам жизнь и теперь обедает с нами по очереди и говорит, что любит нас. Он считает, что это его долг, что так он дает нам надежду. И конечно, ему это в кайф, это же как гарем. А для нас, как ни крути, он единственный мужчина на свете, знающий всю правду, он заглянул в каждую из нас и видел смерть. Он знает, что мы воскресли, что мы не так уж крепко запаяны и в любую секунду можем дать трещину. Ведь тела – лишь временная оболочка».