Ушёл отряд

Узнав, что директор школу под немцев переделывает, примчались лихие, давай права качать, дескать, такой-сякой, советские партизаны в селе, а ты Гитлера на стенку вешаешь! Ванька Корюхин на стол вспрыгнул, портрет Гитлера сорвал, хотел порвать штыком, Кулагин уцепился за раму, не дает, мне, кричит, детей учить, а под чьим портретом, плевать… И все это при детях, которые учителю помогали, и при учительшах. Учительши тоже в крик. Суматоха. В суматохе Корюхин и заехал прикладом директору по скуле. Кровища. Учительши орут: «Убивают!» Старший директорский сынишка, что при нем был, на улицу выскочил и тоже давай орать: «Папку полицаи убивают!» Откуда-то мужики взялись, давай «полицаев» метелить, винтовки поотбирали, морды им поразбивали, когда б Карпенко не вмешался, быть «полицаям» калеками, до того мужики разъярились. В обеих деревнях директора уважают, и при советской власти уважали поболее, чем председателей, которые, что ни год, менялись…

На поляне у штабного блиндажа полукругом с десяток заболотских партизан с винтовками и автоматами. Тищевских тоже с десяток, но они в стороне, как бы сами по себе. На приблиндажной скамье, еще прошлой осенью соструганной, директор Кулагин с перевязанной физиономией, у скамьи на земле сын кулагинский сидит, ногу отца руками обхватив, вся рожа зареванная. В паре метров от скамьи на бревнах полицаи заболотские, Корюхин и Большаков. Корюхин тоже уже перевязанный, а перед Большаковым на коленях Зинаида Мартынова с пузырьком йода в руке, другой рукой тряпкой кровь с «полицайского» лица стирает, а он только стонет, как щенок, и носом хлюпает. Поодаль, спинами к полицаям четверо заболотских мужиков, на Кондрашова ноль внимания, лишь гомонить перестали. На тишину из блиндажа вышли Зотов с капитаном Никитиным. Зотов сразу к командиру:

— Сложная ситуация, Николай Сергеевич. Вроде все правы и все не правы, решили вот вас дождаться.

Кондрашов подошел к сидящему на бревнах Ваньке Корюхину, встать приказал, тот со стоном поднялся, знать, не только морда бита.

— Ты директора покалечил?

— Чо покалечил-то? Задел понечайке. Обоз еще когда, а он Гитлера на стенку, а товарища Сталина…

— Правильно, обоза давно не было, и если еще не скоро, тогда у тебя, паршивца, на рукаве что за гадость намотана?

— Эта-то? Так то ж невзаправду, по заданию…

— Да ну? — повысил голос Кондрашов. — И кто конкретно тебе задание давал полицаем становиться? Я, точно помню, не давал. Зотов, может, ты? Видишь, и политрук никакого задания не давал. А ты как комсомолец да еще рабочий корреспондент районной партийной газеты, что ты должен ответить фашисту, когда он тебе предложил фашизму служить да еще десять фашистских марок оклад положил за предательство?

На Ванькиной морде ужас вперемешку с обидой, и глаза уже краснющие, вот-вот потекут.

— А я скажу, что ты должен сделать, коль ты такой принципиальный советский человек, что калечить можешь учителя, который тебя, сопляка, в люди выводил. Выйти ты должен был вперед да плюнуть в рожу фашисту, за что тебе тут же и пулю в лоб. Тогда тебя вся деревня, как великого героя, хоронила бы. Может быть, даже после победы деревню твоим именем назвали бы. А щас я тебя иначе как сукиным сыном и назвать не могу…

— Насчет сукиного сына ты бы не спешил, командир, — послышался сбоку и из-за спины угрожающий басок.

Кондрашов оглянулся, узнал. Отец Ваньки, Федор Корюхин, заболотский водовоз.

— У ентого сына мать, промеж прочим, имеется, и ее за всю жись никто плохим словом не называл.

На всю деревню Заболотку один колодец, откуда воду пить можно — в полкилометре от крайнего дома, что в сторону Тищевки. Тищевка на другом грунте, и там проблемы с водой нет.

А в Заболотке один колодец и один водовоз бессменный уж второй десяток лет. У него свой порядок доставки воды: сперва многосемейным, после на фермы, начальству деревни затем, после всем остальным. Часто сменяющиеся председатели тщетно пытались менять порядок водообеспечения. Не только водовоз, но и приученные лошадки, как поводья ни вытягивай, упрямо тем же порядком — сперва сюда, потом туда…

Федор Корюхин в круг вышел, огляделся угрюмо.

— Немцы в деревне были, не эти ли сопляки вас, партизан, прикрывали, когда вы на задах хоронились? А теперь, значит — сукины дети…

Тут на свою беду капитан Никитин не сдержался:

— Прекратить!..

— А ты не ори на меня, — развернулся к нему Корюхин. — Я помладше сынка моего был, когда через Сиваш шел, и стрелян скрозь спереди был, а не как некоторые…

Почти сумерки, но видно было, как побагровел лицом капитан, рука, дрожа, к кобуре поползла, но проползла мимо, застыла на бедре…

Знать, слух о стыдном ранении капитана и до Заболотки дополз. Кондрашов не мог не прикрыть своего начштаба.