Ушкуйники

Три года прошло с тех пор, как молодые новгородцы отправились в дальний путь добывать славы да богатства себе и Великому Новгороду. Три года не имела вестей боярыня Василиса Тимофеевна от своих сынов. Бывало, просыпалась ночью в тревоге, бранила себя, зачем отпустила в неведомые края детей своих. Жарко молилась, чтобы уберег господь и сына и сестрича от лихого глаза, от вражеской стрелы, от бурь и напастей. А день придет, - будто и нет тех тревог, ждет терпеливо. И не постарела нисколько боярыня. Лоб ее, как и прежде гладкий, что «рыбий зуб - слоновая кость», из которого делают драгоценные ларцы. Знала, верила, - придет тот счастливый день, когда обнимет сынов своих.

И чем ближе подходил срок, назначенный Оверкой, тем больше думала боярыня о свадьбе Оверки с Олюшкой. И все ходила, оглядывала и дом, и сад, и все богатство свое, которое передаст - время придет - сыну с молодой женой.

Крепко полюбилась боярыне дочка Шилы Петровича; только на Ольге и видела сына женатым. Вот и она, Олюшка, до сей поры ни за кого замуж не пошла - а сколько, говорили, сватались! - видно, Оверьяна дожидается.

Время шло, и стала боярыня все чаще в сторону Волхова поглядывать - пора бы уж! И дни долгими стали казаться, и сердце чаще ноет. Первый серебряный волос нашла в своих черных густых волосах. Уж не стряслась ли там беда какая?

Ранним августовским утром, когда солнце только успело позолотить отягченные румяными плодами ветви старой яблони, вбежала без зову в горницу Марфутка, простоволосая, коса растрепана.

- Едут! Матушка боярыня, едут!

И пока торопилась - одевала боярыню, все рассказывала со слов рыбаков, прибывших на рассвете с Ладоги.

- Видели молодцев. Все живы-здоровехоньки. Ночью были у Волхова. Теперь уж, чай, плывут по реке.

- Оверьян-то, Оверьян Михайлыч каков? - спрашивала боярыня, и слезы уже текли по щекам.

- Лучше всех, сказывали, Оверьян Михайлович! Уж так-то хорош! Уж такой-то красавец! - тараторила Марфутка; и Василиса Тимофеевна верила, что только ее сына и заметили рыбаки с Ладоги. Оглядела себя в зеркало - все ладно.

- Приберись сама-то да беги в дом к Шиле Петровичу, скажи: жених, мол, возвращается.

В доме Шилы Петровича уж и так знали о радостном событии. И сам Шила, и матушка Ольгина, и Олюшка - все спешили принарядиться, все торопились на берег Волхова, где должны пристать лодьи ушкуйников.

Да и не в одном доме Шилы Петровича, по всему Новгороду шла суета. У кого и не было сыновей да братьев среди ушкуйников, и тем любопытно поглядеть на молодцев, прошедших долгий славный путь на своих лодьях.

Еще не показались ушкуи на Волхове, а на берегу уже полным-полно людей.

Вон к самой воде подскакали всадники. Кони в нарядных чепраках, сами молодцы в ярких кафтанах; натягивают поводья, не дают коням погрузиться в речную прохладу. Не стоят кони на месте, резвятся.

Малые ребята в красных и синих рубашках борются друг с дружкой. Молодые новгородцы пришли с сопелями и дудками приветствовать удальцов.

Тут же на берегу и почтенные новгородцы - и тысяцкий, Вячкин отец, и десятские, и купцы именитые.

Шумно на берегу, пестро от народа. С тороговища пришли хопыльские гости в ярких тюрбанах на головах, в цветных халатах. У них свой интерес: не привезли ли ушкуйники закамского серебра, кубков да чаш. И с Ганзейского Двора явились гости в коротких куртках и узких штанах - эти любопытствуют, Много ли мягкой рухляди, драгоценного «новгородского товару» перейдет от ушкуйников на Ганзейский Двор.

- Гляди-гляди - боярыню Василису ведут! - Толпа расступается, чтобы пропустить поближе к реке боярыню Василису Тимофеевну, матушку атамана ушкуйников. Боярыня в обычном вдовьем уборе - черный плащ до пят и красный отложной воротник. Ее ведут под руки сенные девушки.

Чуть подальше семья Шилы Петровича. Олюшка в светлом голубом летнике, в жемчужном венце. Стоит степенно, будто и не глядит по сторонам, а улыбнется - каждому мерещится, что ему одному улыбается красавица.

Девушки, молодцы, почтенные люди, малые ребятишки- густо усеян людьми берег Волхова в этот безоблачный августовский день.

Чей-то голос крикнул: «Лодьи плывут!» - И весь народ закричал: «Плывут! Плывут! Ушкуи плывут!..» Взвились синие и красные платки.

- Свистите в сопели! Бейте в бубны - пусть слышат новгородские сыны, как чествует их Великий Новгород!

Тысячи глаз смотрят вдаль. Все ближе и ближе ушкуи. Родные вглядываются, силятся распознать дорогие лица.

Павша! Олекса! Ракша!

Василиса Тимофеевна глаз не отводит от первой лодьи. Оверка-сын стоит посреди ушкуя. Оперся на весло. Еще шире раздался в плечах; на щеках и у губ кудрявится золотистая бородка. А рядом другой. Кто признает в этом стройном рослом новгородце безродного немчина Микеля? Тот ходил - плечи опущены, взгляд исподлобья. Этот соколом глядит.

- Сыны мои!- И уж слез-то, слез… все лицо, всю бороду омочили сыну радостные материнские слезы.

- Михалка! Сестрич мой. Где он, родимый?

А Михалка глядит поверх матушкиной головы, туда, где у дороги к торговищу стоит Ольга Шиловна.