Ушкуйники

Венцеслав же неожиданно пригнулся к луке седла, и меч просвистел у него над головой. А затем произошло невероятное, невиданное доселе ни на одном из подобных турниров. Пришпорив своего буланого и совершив хитрый маневр, рус оказался сбоку от тевтонца. Берхнард фон Шлезинг хищно ухмыльнулся под забралом: ну какой вред может нанести безоружный противник искушенному в турнирных сражениях вооруженному тевтонцу?

Однако он ошибался. Фон Шлезинг погнал жеребца к краю изрядно опустевшего турнирного поля, намереваясь развернуться, набрать ход и раздавить затем более мелкого соперника своей массой. Но Венцеслав не отставал: скакал почти рядом, чуть приотстав. А затем, улучив нужный момент, выкрикнул что-то непонятное совершенно диким голосом, отчего его конь совершил гигантский скачок – словно под ним сработала катапульта. В итоге Венцеслав взвился в воздух и… приземлился на круп дестриэ позади тевтонца.

Какое-то время всадники представляли собою словно бы оживший герб ордена тамплиеров[88], а затем, обхватив торс фон Шлезинга не по-юношески сильными руками, рус выдернул его из седла, как крестьянин репу из земли, и грубо скинул на взрытое копытами лошадей турнирное поле.

Застывшие от изумления зрители минутой позже подняли над ристалищем такой рев, что вывели маршала Генриха фон Плоцке из состояния ступора. Заметив наконец умоляющие взгляды судей, он мрачно кивнул, и трубачи заиграли отбой.

Турнирные правила того времени были гораздо милостивее по отношению к побежденному, нежели раньше. По крайней мере теперь победитель уже не мог, как сто лет назад, забрать себе в качестве трофея оружие и коня противника. Дестриэ и воинское облачение стоили слишком дорого, и лишить их рыцаря – значило обречь его на позор и нищету. А это вовсе не входило в замыслы устроителей турниров, обычно владетельных сеньоров, ибо рыцари и без того были тогда наперечет.

…Жигонт едва дождался, когда заиграют «отбой»: он уже где-то к середине поединка почувствовал вдруг сильное жжение в боку, и теперь мысленно ругал себя за проявленное накануне любопытство. В прошлый раз, когда Малый Знич дал о себе знать впервые, нелегкая дернула его выйти за город и подставить камешек под солнечные лучи – очень уж хотелось рассмотреть это чудо как можно лучше! На солнце камешек сначала стал совершенно прозрачным, а затем вдруг засиял всеми цветами радуги. Надо бы сразу спрятать его тогда в потайной карман, так нет – Жигонт продолжал любоваться им, поворачивая так и эдак, пока из камня не вырвался голубоватый луч, который срубил, точно мечом, оказавшуюся поблизости тонкую лесину. Испугавшись до полусмерти, Жигонт тотчас бросил камень на землю и даже прикрыл своим кафтаном, но и тот задымился от исходившего от Знича жара.

После того случая литвин даже в темноте боялся прикасаться к Зничу. Он даже купил на торге тисненый футляр из толстой кожи с прочной застежкой, предназначенный для хранения женских безделушек, и аккуратно, щипцами переложил в него камешек из тонкой лыковой коробочки. И вот теперь Малый Знич снова напомнил о себе.

Жигонт торопливо прорвался сквозь ликующую толпу и едва не бегом припустил в сторону Кнайпхофа, не разбирая дороги. Ему казалось, что вперед его тащит какая-то неведомая сила, но противиться ей он был не в состоянии.

Глава 8. Алхимик

Городище Твангсте, на месте которого Тевтонский орден основал Кёнигсберг, издавна пользовалось мрачной славой среди народов, граничащих с племенами пруссов. Колдуны и маги жили в Твангсте с незапамятных времен: здесь было их главное капище, и здесь же они совершали кровавые обряды, от которых у представителей других племен, знакомых с обычаями пруссов, буквально волосы вставали дыбом.

Впрочем, не исключено, что дурную молву о пруссах пустили сами тевтонцы – чтобы несколько оправдать свои действия по захвату территории, населенной преимущественно мирными жителями. Хотя обращение язычников в истинную веру – пусть даже огнем и мечом! – считалось тогда святым подвигом. И одновременно – местью за мучеников, принявших смерть во имя христианской веры за проповедование святого учения среди пруссов.

Так, в преддверии 1000 года, с которым связывали и второе пришествие Христа, и Страшный суд, с аналогичной миссией в земли пруссов отправился епископ пражский, монах-бенедиктинец Адальберт. Приняв чужестранца за торговца, местные жители отнеслись к нему поначалу дружелюбно и даже уважительно. Когда же поняли, что он прибыл с целью проповедования чуждой им веры, стали изгонять прочь. Однажды Адальберт случайно забрел в Священную рощу пруссов, и это было воспринято аборигенами как святотатство: они закололи его копьем. Тело погибшего миссионера выкупил впоследствии великий князь польский Болеслав I Храбрый.