Ушли, чтобы остаться

Человек в шапке-ушанке с вылезшими клоками меха, телогрейке, разношенных сапогах не привлек внимание мальчишки: мало ли кто приходит в поселок? Другое дело громадный пес с испуганно-грустными глазами: незнакомец держал собаку на короткой веревке, не позволял отойти ни на шаг.

– Никуда не сворачивайте и упретесь в клуб, – ответил Гошка. – За клубом поссовет с милицией.

– Отгрохали клуб? Прежде не было.

– Давно, я еще в школу не ходил, – Гошка подумал и добавил: – Сейчас в поссовете никого нет – бухгалтерша приболела, а батя укатил на совещание в район.

– Кто у тебя отец?

– Председатель, – гордо ответил Гошка.

Человек всмотрелся в мальчишку, словно желал увидеть в нем что-то знакомое.

– Как фамилия?

– Захлебин.

– Ивана Захлебина сын?

Гошка кивнул.

– Вот бежит времечко – не угнаться, – незнакомец скривился и так грязно выругался, что Гошка опешил, подобную замысловатую ругань услышал впервые.

Потеряв интерес к мальчишке, человек дернул веревку, и собака безропотно задвигала лапами.

«Чудной пес, и дядька тоже чудной. На курортника не похож, те прибывают не пешими, а на личных машинах или рейсовом автобусе, привозят не собак, а детей. И не сезон пока – море стылое, горожане не рискнут искупаться», – подумал Гошка.

Вечером из райцентра вернулся отец. На пороге снял обувь, плащ, начал отфыркиваться у рукомойника, разбрасывать вокруг брызги. Закончив вытираться и вновь облачившись в рубашку, приказал сыну:

– Неси дневник.

Показывать дневник у Гошки не было желания, тому имелась веская причина – дневник хранил две двойки.

– Ты в субботу уже смотрел, – напомнил мальчишка.

– Не грешно посмотреть еще раз. Доставай и не спорь.

Гошка начал возиться с портфелем, будто заклинило замочек: отец, без сомнения, рассердится, увидев отметки, станет ругать, придется не в первый раз давать обещание исправиться, взяться за ум, не проводить много времени на улице, больше внимания уделять домашним заданиям…

Отец забыл о приказе, обернулся к жене:

– Слышала, кто к нам пожаловал?

– Ты про Егорычева? – спросила из кухни мать.

– Про него. Как увидел, чуть со стула не брякнулся. Считал, давно помер или сгинул, а он живехонек, только сильно постарел.

– Сколько сидел?

– Двадцать годов. Предъявил справку об освобождении, но не о снятии обвинения: предатель остается предателем. Думал, приехал на время в родные места, а он: «Насовсем остаюсь».

Гошка порадовался, что отец не вспоминает о дневнике, решил принять участие в разговоре родителей:

– Знаю этого Егорычева.

Родители удивились:

– Каким образом?

– А ну выкладывай начистоту!

Гошка признался, что встретил утром, только не знал, что это Егорычев.

– Спросил, где милиция и поссовет, не ведал, что построили клуб и батя председательствует.

Отец кашлянул в кулак, переглянулся с женой, сел ужинать.

«Пронесло! – обрадовался мальчишка. – Здорово отвлек внимание, не до дневника стало».

Но, закончив есть наваристый борщ, отец потребовал:

– Давай дневник.

Гошка сник: «Погорел. Оставаться за двойки дома не только сегодня, а всю неделю…» С понурым видом отдал дневник и отступил к окну, за которым шумело волнами море…

Было уже довольно поздно – телевизор выключен, свет погашен, когда Гошка услышал приглушенный разговор в соседней комнате.

– И меня страх обуял, как узнала, кто объявился, – говорила мать. – Тотчас припомнила, как он с немцами выгонял стар и млад на площадь, казнь свершали. Сама лишь на ноги встала, а сердце подсказывало, что творится страшное. Не забыть, как ревели мы в голос, а Егорычев покрикивал, требовал замолчать, как привели избитого красноармейца, что прятался в сарае, поставили у стенки и застрелили…

– Егорычев стрелял? – уточнил отец.

– Нет, другие полицаи. Потом деда Мавродия как участника гражданской и мировой войн насмерть забили. Узнала про Егорычева – и точно прошлое возвернулось.

– Старое не возвращается.

– Он-то вернулся.

– Полностью свое отсидел, подчистую освободили, в справке указано местожительство – наш поселок.

– Зачем на работу принял? Ни одна бригада его к себе не возьмет.

– Больше ему некуда ехать, к тому же родился у нас.

– И где мародерствовал, немцам прислуживал! Не забуду, как унес последний мешок картошки и мамино обручальное кольцо, еще что пленных конвоировал, измывался над ними. Не успел вместе с немцами уйти – те бросили, как падаль. Почти полгода в займище прятался, одичал, питался неизвестно чем, когда изголодал – сдался, пошел под суд. Мало дали – по мне бы век оставался под арестом. Жену оставил на сносях, ребеночка записали на материнскую фамилию, потом уехали, а куда – бог знает. Чуть ли не четверть века минуло, а не могу простить, как пресмыкался перед врагами, гнал молодежь в неметчину. Мать кланялась в ноги, умоляла не выдать, что муж в Красной, а он: «Гони золотишко!».

– Свое сполна получил, если бы убивал, другую статью дали, вплоть до высшей меры.

– Убивать, верно, не убивал, а измывался так, что хуже не бывает. Как таких только земля держит?

– Удивительно, что все помнишь, тебе же тогда два годочка было.