Ушли, чтобы остаться

Банзай попал в цирк несмышленым медвежонком. Родился в скованном льдом океане. Учился у матери азам поведения, охоте на нерпу, рыбу. Однажды из-за торосов вышли невиданные прежде существа на двух ногах. Медведица знала о коварстве людей, подняла дыбом шерсть, стала подгонять сына, но прогремел выстрел, и она распласталась на льду. Медвежонок обнюхал ставшую неподвижной мать, принялся ее лизать, урчать, просить подняться. Звереныша затолкали в мешок – свет померк. Пытаясь вырваться на свободу, он рвал зубами мешковину, кричал как резаный и, устав, уснул. Проснулся в каюте корабля, не стал лакать из банки сгущенку, поднял голову и заскулил, когда же надоело, залез под койку.

Плавание продлилось неделю. Из порта четвероногого жителя Ледовитого океана отправили в зоопарк, оттуда передали в цирк, где медвежонок получил кличку, а Свободин будущего артиста, которого терпеливо обучал всяким фортелям – сидеть на шаре, ходить на задних лапах, лежать на брюхе, возить на себе дрессировщика.

На публику Банзай вышел спустя год. Работал не за подачки, а на совесть, с удовольствием, лучше всего получался боксерский поединок со Свободиным. Отработав все трюки, возвращался в клетку с сознанием выполненного долга.

В часы безделья между репетициями и представлениями не находил себе места. Чуть успокаивался во сне, когда видел необозримые ледяные просторы, торосы, сияние на небе, убегающих нерп и, главное, мать, облизывающую шершавым языком. Мотая головой, просыпался и от обиды, что все лишь приснилось, ходил по клетке взад-вперед. Настроение улучшалось к выходу в манеж, когда оказывался в центре внимания зрителей, слышал гром аплодисментов.

– На вашем Банзае весь аттракцион держится, другие косолапые выглядят жалко, как приготовишки, – говорили Свободину.

Во время медвежьего аттракциона почти все артисты собирались у форганга, восторгались работой дрессировщика и его подшефных. Не любил медведей, особенно солирующего Банзая, лишь Никифоров.

В дни болезни дрессировщика Никифоров сам проводил плановые репетиции, чтобы не давать зверям забыть учебу. В отличие от Свободина не просил, а требовал чистого исполнения каждого трюка, требования подкреплял ударом прута. Не играл с медведями, а муштровал, не уставал ругать, угрожал убить, изготовить из зверей шкуры, из туш – колбасу.

– Ты у меня попрыгаешь, порычишь, тварь! Выбью уж всю дурь, станешь шелковым, забудешь, как выпускать когти, огрызаться!

Банзай долго терпел унижения, когда же терпение иссякло, ринулся на берейтора, выбил у него прут, вонзил когти в руку.

Никифоров заголосил, бросился к дверце, выскочил наружу и стал баюкать раненую кисть:

– Взбесился! Немедленно пристрелить!

Банзай ревел, бросался на клетку, скалился, желая отплатить обидчику.

С опозданием появился еле стоящий на ногах из-за высокой температуры Свободин. Войдя в клетку, погладил Банзая по загривку:

– Зачем безобразничаешь? Прежде такого за тобой не водилось. Сильно обидели?

Когда медведь успокоился и его увели с манежа, дрессировщик обернулся к Никифорову:

– Чтоб духа твоего больше тут не было!

Никифорову сделали перевязку – рана была неопасная, царапина зажила за считанные часы. Берейтор собрался жаловаться на руководителя аттракциона в местком, дирекцию, даже подать в суд, но вовремя одумался.

Свободин остыл, искать в середине сезона нового опытного, умеющего обращаться с хищниками помощника было делом долгим, трудным, перестал поручать Никифорову проводить репетиции, поручал лишь кормить зверей, мыть их струей из шланга, чистить клетки.

Некоторое время в цирке обсуждали нападение медведя на берейтора. Одни артисты осуждали Банзая, так как признавали только болевой метод дрессуры, когда способности животного будят страхом, болью, другие доказывали, что ласка дает несравненно больше результатов, зверь не должен ожидать от хозяина агрессии, полностью доверяя дрессировщику, показывать больше трюков. Что бы ни говорили, но Банзай еще долго оставался недоверчивым, работал из рук вон плохо, ошибался в исполнении приказов или отказывался их делать. Пришлось Свободину перейти на репетиционный период. Начал с азов, и постепенно Банзай поверил, что хозяин – друг, за ошибки не сделает больно, не надо опасаться промахов – коль случатся, следует повторить трюк. Спустя месяц аттракцион вернулся в программу, но, к огорчению Свободина, Банзай нет-нет да вспоминал конфликт с берейтором, становился неуправляемым.

– Перестань перед выходом портить Банзаю настроение, – потребовал у помощника Свободин.

– Я что, я ничего, – оправдывался Никифоров.

– Убирай клетки во время представления, а не при медведях. И проверяй конину: в прошлый раз привезли с душком.

– Может, медведям антрекоты давать?

Дрессировщик не ответил, вместе с берейтором покатил клетку по закулисному лабиринту к форгангу.

Конец представления

И был апрель, и было воскресенье, и в цирке давали еще два представления.

Долгая ночь сорок первого