Ускользающая метафора

– Затем я обнаружил ту странную яму за кумирней в зарослях. Посреди ночи послышался звон бубенца, я пошел на звук и добрался до склепа. Точнее, звон раздавался из-под кучи камней. Сдвинуть их вручную не представлялось возможным – они были слишком большие и слишком тяжелые. Тогда господин Мэнсики вызвал рабочих, и с помощью экскаватора камни сдвинули. Зачем ему нужно было заниматься этим хлопотным делом, я и тогда не знал, не понимаю и теперь. Но как бы там ни было, благодаря трудам и средствам господина Мэнсики каменный курган разобрали. Под ним оказался склеп, округлое помещение метра два в диаметре. Каменные стены с хорошей кладкой, камни подогнаны очень плотно и тщательно. Кто и для чего строил склеп, остается только гадать. Конечно, теперь и ты знаешь о склепе, так?

Мариэ кивнула.

– Мы открыли склеп, и оттуда явился Командор. Тот же самый, что и на картине.

Я подошел к полотну и показал на Командора. Мариэ пристально смотрела на его фигуру, не меняясь в лице.

– Выглядел он точь-в-точь как этот и так же одет. Только ростом всего шестьдесят сантиметров, компактный такой. И у него был очень странный говор. Похоже, только мне он и являлся, называл себя идеей, говорил, что его замуровали в том склепе. А мы с господином Мэнсики его освободили. Тебе что-нибудь известно об идее?

Она покачала головой.

– Идея – это, в сущности, понятие. Но вовсе не значит, что любое понятие – идея. Например, любовь как таковая – пожалуй, не идея. А вот то, что к ней приводит, – вне сомнения, идея. Без идеи любовь существовать не может. Но стоит завести этот разговор, и ему не будет ни конца, ни края. Признаться, я и сам не знаю верного определения, но, как бы то ни было, идея – это понятие, а понятие – бесформенно. Нечто абстрактное. Но раз так, идея не будет видна человеческому глазу, и вот эта идея первым делом приняла облик Командора с картины – скажем так, позаимствовала его и предстала передо мной. Пока ясно?

– Примерно, – впервые проговорила Мариэ. – Я с ним тоже встречалась.

– Как встречалась? – удивленно переспросил я, уставившись на нее. У меня не было слов. И тут вдруг вспомнил слова, сказанные Командором в пансионате на плоскогорье Идзу. «Вот только недавно виделись, – говорил мне Командор. – Перебросились парой слов».

– Ты встречалась с Командором?

Мариэ кивнула.

– Когда? Где?

– В доме господина Мэнсики, – сказала она.

– И что он тебе сказал?

Мариэ опять поджала губы, тем самым как бы говоря: «Хватит пока что». И я оставил мысль о дальнейших расспросах.

– Возникали и другие персонажи этой картины, – продолжал я. – Видишь в левом нижнем углу мужчину со странным небритым лицом? Вот этого, – сказал я и показал. – Для себя я зову его Длинноголовым. Странный он – ростом сантиметров семьдесят, но тоже выбрался с полотна и объявился передо мной: подняв крышку, как и на картине, открыл мне проход и проводил в подземный мир. Вернее, я его заставил это сделать насильно и довольно грубо.

Мариэ долго рассматривала Длинноголового, но ничего не говорила. Я продолжал:

– Затем я миновал этот мрачный подземный мир, перевалил через холм, переправился за реку с быстрым течением и встретился с молодой и красивой женщиной, которая тоже здесь изображена. Вот она. По аналогии с персонажами оперы Моцарта «Дон Жуан» назовем ее Донна Анна. Она тоже была маленького роста и привела меня в боковой лаз пещеры, а потом вместе с моей умершей младшей сестрой поддерживала меня и помогала, пока я пробирался по нему. Если б не они, я бы так и застрял в том подземном мире. И кто знает, возможно, Донна Анна была любимой девушкой Томохико Амады, когда он стажировался в Вене. Ее казнили как политического преступника почти семьдесят лет назад. Хотя это не более чем мое предположение.

Мариэ смотрела на Донну Анну на картине. Все так же безучастно, словно белая зимняя луна.

А может, Донна Анна – умершая от укусов шершней мать Мариэ Акигавы, подумал я. И старалась она уберечь свою дочь Мариэ. Кто знает – вдруг Донна Анна одновременно олицетворяет разное, в зависимости от того, кто на нее смотрит? Но, конечно же, вслух этого я не произнес.

– У нас есть еще один мужчина, – сказал я и развернул картину, стоявшую на полу лицом к стене. Незаконченный портрет «мужчины с белым „субару форестером“». Если не приглядываться, на холсте виднелись только мазки краски трех цветов, однако в глубине этих густых штрихов был запечатлен облик мужчины с белым «субару форестером». Я так и видел его на полотне – а вот другие его не замечали. – Я же тебе его уже показывал, да?

Мариэ Акигава молча согласилась кивком.

– И ты еще сказала, что картина уже готова и хорошо оставить как есть.

Мариэ повторно кивнула.