Ускользающая метафора

Мы вышли из машины и направились ко входу. Судя по виду, это здание построили сравнительно недавно – оно было, в общем, аккуратным, но без изюминки. Глядя на него, становилось ясно, что архитектор силой воображения не блистал. А может, и сам заказчик, учитывая назначение этой постройки, выбрал самый простой и консервативный проект. Трехэтажная конструкция из бетона вся была почти квадратной, и все в ней было прямым. Для чертежа архитектору, похоже, хватало одной линейки. На первом этаже – много стекла, чтобы создать как можно более живенькое впечатление. Сверху нависал широкий деревянный балкон, на котором я разглядел с дюжину шезлонгов. Наступила зима, и, хоть небо приятно радовало своей синевой, желающих понежиться на улице под солнцем не наблюдалось. В кафетерии с окнами от пола до потолка можно было различить фигуры посетителей: человек пять или шесть, все они показались мне пожилыми. Двое сидели в инвалидных креслах. Чем они занимались, мне разобрать не удалось. Может, смотрели большой телевизор на стене, но сальто уж точно не крутили.

Масахико вошел в главные двери, о чем-то поговорил с молоденькой медсестрой из регистратуры – миловидной девушкой с круглым лицом и длинными черными волосами, в темно-синем форменном пиджаке и с биркой на груди. Я понял, они с нею уже знакомы, поскольку несколько минут дружески болтали. Я стоял чуть поодаль и ждал, когда они наговорятся. Фойе украшала большая ваза с пышным ярким букетом из живых цветов – похоже, составленным флористом. Когда разговор иссяк, Масахико записался в журнале посетителей, посмотрел на часы и добавил время. Затем отошел от стойки и вернулся ко мне.

– Состояние у отца вроде бы стабильное, – сказал он, сунув руки в карманы. – С утра беспрерывно кашлял и с трудом дышал – думали, начинается воспаление легких, но это вскоре прошло, и сейчас он крепко спит. Как бы там ни было, пойдем к нему в палату.

– Что, мне тоже можно?

– Конечно, – ответил Масахико. – Увидишься с ним. Разве не для этого ты сюда приехал?

Мы поднялись на лифте на третий этаж. Коридор тоже был под стать фасаду – простой и консервативный, всякие украшения сведены до минимума. Интерьер чуть оживляли несколько картин маслом на длинной белой стене. На всех – пейзажи морского побережья: похоже, это была серия работ одного автора, поскольку с разных ракурсов изображался один и тот же участок берега. Картины трудно было назвать первоклассными, но краски хотя бы наносили обильно, не скупясь, и работы эти заслуживали внимания уже только за то, что служили светлыми пятнами на общем фоне этого архитектурного минимализма. Пол был застелен гладким линолеумом, и резиновые подошвы моей обуви громко скрипели на нем. Навстречу нам проехала седая щуплая старушка на кресле-каталке – его толкал мужчина-санитар. Она смотрела прямо перед собой широко распахнутыми глазами и, поравнявшись с нами, даже не покосилась на нас. Будто стремилась ни в коем случае не упустить из виду важный знак, который видела в некой точке пространства перед собой.

Палата Томохико Амады – просторная отдельная комната – располагалась в самом конце коридора. На двери висела табличка для имени, но само имя на ней указано не было – скорее всего, из соображений конфиденциальности: как-никак Томохико Амада личность известная. Сама палата размером была с гостиничный полулюкс, помимо кровати в ней стоял скромный аккуратный гарнитур: диван, столик и два кресла. В изножье кровати стояло сложенное кресло-каталка. Из широкого окна, обращенного на юго-восток, открывался вид на океан. Ни единой помехи – то была просто прекрасная панорама. Будь здесь гостиница, только за один этот вид можно брать немалые деньги. На стенах комнаты картин не было – лишь зеркало да круглые часы. На столе стояла ваза с фиолетовыми цветами в два раза выше нее самой. И в палате этой совсем ничем не пахло: ни старым больным, ни лекарствами, ни цветами, ни выгоревшими шторами. Больше всего меня удивило здесь полное отсутствие запахов – впору усомниться в собственном обонянии. Как можно умудриться избавиться от запахов до такой степени?

Томохико Амада крепко спал на кровати, стоявшей прямо у окна, и прекрасный вид снаружи его не заботил. Он лежал на спине лицом в потолок, глаза крепко закрыты. Косматые седые брови, будто естественный балдахин, прикрывали его дряхлые веки. Весь лоб – в глубоких морщинах, одеяло натянуто до самой шеи, и на глаз я не смог определить, дышит старик или нет. Даже если и дышит – должно быть, вдыхает очень скудно и мелко.

Я с первого взгляда понял, что старец – тот самый человек, навестивший несколько ночей назад мастерскую. Хоть я и видел его странный облик в свете плывущей луны лишь очень недолго, форма головы и длина волос были, вне сомнений, Томохико Амады. Убедившись в этом, я особо не удивился – очевидно было с самого начала.

– Какой у него крепкий сон, – сказал Масахико, обернувшись ко мне. – Придется ждать, пока сам не проснется. Если, конечно, проснется.