Ускользающая метафора

– На чердаке, похоже, поселился филин, – продолжал я. – По ночам я иногда слышал шорох, он то усиливался, то стихал. Я подумал, что это могут быть мыши, и как-то при свете дня забрался наверх посмотреть. Гляжу – а на балке сидит филин, отдыхает. Красивый такой. Сетка вентиляционного отверстия порвана, и через нее филин спокойно проникал внутрь и выбирался наружу. Для него чердак – подходящее убежище в дневное время.

Глаза старика продолжали смотреть на меня, будто он ожидал услышать от меня что-то другое.

– От филина дому вреда нет, – поддакнул Масахико. – Я слышал, филин в доме – хорошая примета.

– Филин – это прекрасно, но мало того – чердак тоже оказался местом весьма интересным, – добавил я.

Лежа на спине и не шевелясь, Томохико Амада пристально смотрел на меня. Мне показалось, его дыхание опять участилось. В зрачках по-прежнему виднелась слабая пелена, но мне показалось, что скрывавшийся в их глубине тайный свет стал чуть яснее.

Я хотел рассказать ему о чердаке все, но при сыне, конечно, не мог сообщить, что нашел там некую вещь. Масахико, разумеется, захочет узнать, что это за некая вещь. Поэтому мы с Томохико Амадой, как бы подвесив наш странный разговор, словно бы присматривались, как бы изучая друг друга.

Я очень осторожно подбирал слова:

– Тот чердак – прекрасное место не только для филина, но и для картин. В смысле – подходящее место для их хранения. Особенно хорошо на нем можно хранить картины нихонга, которые быстрее выцветают – у них краски нежнее. В подвале их держать не годится, там сыро, а на чердаке – хорошая вентиляция и нет окон, так что можно не бояться прямых солнечных лучей. Конечно, в дождь ветром туда может задувать брызги, поэтому для долгого хранения картины нужно хорошенько упаковать.

– Кстати, я-то сам на чердак до сих пор не заглядывал, – произнес Масахико. – Терпеть не могу пыльные места.

Я не сводил глаз с лица Томохико Амады – и он не спускал взгляд с моего лица. Я чувствовал: у себя в голове он пытается следовать ходу моей мысли. Филин, чердак, хранение картин… Он силится связать в единое целое смысл этих нескольких знакомых ему слов. Для него нынешнего это задача не из легких. Совсем не из легких. Все равно что выбираться из лабиринта с завязанными глазами. Но он чувствует, что для него это важно, – и чувствует очень остро. Я тихонько наблюдал за его одинокой и важной работой.

Подумал было рассказать и про кумирню в зарослях, и про странный склеп за нею… Как вышло, что его вскрыли, какой он формы… Но передумал и не стал. Не стоит все выкладывать за один раз. Для остатков его сознания разобраться даже в чем-то одном – и то тяжкое бремя. Нить, на которой в нем все держится, оборвать очень легко.

– Будешь еще воды? – спросил у отца Масахико, держа в руке стеклянный поильник. Но отец никак не отреагировал, как будто слова его сына влетели ему в одно ухо и тут же вылетели из другого. Масахико подошел ближе и переспросил, но, поняв, что реакции не последует, больше спрашивать не стал. Глаза отца уже не замечали сына. – Похоже, отец проникся к тебе интересом, – сказал мне с восхищением Масахико. – Все время он внимательно смотрит только на тебя. Давно уже он так живо никем и ничем не интересовался.

Я молча смотрел в глаза Томохико Амаде.

– Странно. Что бы я ни говорил, на меня он даже не посмотрел, а с тебя не спускает взгляд.

Я не мог не уловить в тоне Масахико легкий отзвук черной зависти. Ему хочется, чтобы отец смотрел на него, – он желал этого с самого детства.

– Наверное, от меня пахнет красками, – сказал я. – Этот аромат вызывает у него какие-то воспоминания.

– Ты прав, такое вполне может быть. Я-то уже и забыл, когда в последний раз брал в руки настоящие краски.

В его голосе не осталось никаких мрачных оттенков: передо мной вновь стоял прежний беззаботный Масахико. И тут вдруг задрожал его маленький сотовый телефон, лежавший на столе. Масахико вздрогнул.

– Ах, черт! Забыл его выключить. В палате разговаривать по телефону запрещено. Я выйду на улицу и поговорю там. Ничего, если я ненадолго отлучусь?

– Конечно.

Масахико взял в руку трубку, проверил, кто ему звонит, и направился к двери, но по пути обернулся ко мне и сказал:

– Возможно, я немного задержусь. Пока меня не будет, поговори с отцом о чем-нибудь?

Ответив на вызов и что-то шепча в телефон, он вышел из палаты и тихо прикрыл за собою дверь.

Так мы с Томохико Амадой остались в комнате вдвоем. Он все так же пристально смотрел на меня. Пожалуй – пытался меня понять. Мне стало немного не по себе, и я встал с кресла, обошел кровать в изножье и приблизился к окну, смотревшему на юго-восток. За стеклом раскинулась ширь Тихого океана, и линия горизонта словно упиралась в небо. Я проследил ее взглядом от начала и до конца. Такую длинную и красивую прямую человек провести не сможет, какую бы линейку ни взял. В пространстве под этой линией, должно быть, в непрерывном движении копошатся бесчисленные жизни. Мир этот полон бесчисленными жизнями – и таким же количеством смертей.