Ускоряющийся лабиринт

— Я же сказал, нет нужды кричать, — Мэтью резко вскочил с кресла. — Здесь… — Он закашлялся и не мог остановиться. Джон с нетерпением ждал, но приступ и не думал заканчиваться. Под глазами у доктора набухли мешки, побагровевшие губы окропила слюна. Он поднял руку, показывая, что кашель скоро пройдет. Наконец, после нескольких взрывов кашля, доктору стало лучше. Он застонал и осторожно вдохнул.

— Да вы больны.

Аллен засмеялся.

— Боюсь, вы правы. — Ему показалось, что его голос еле звучит. Как будто уши заложило.

— И устали.

— О да. И устал.

— Ну, так отдохните. Прилягте на кушетку.

— Да-да. Пожалуй.

Мэтью согласился. А почему бы и нет? Все к нему пристают, требуют, чтобы он принимал решения. Пусть сами решают. Пока он с кряхтением опускался на подушки, его неожиданный посетитель стоял над ним. Сняв покрывало со спинки кушетки, Джон прикрыл им доктора. Мэтью Аллен, глядя в спокойное толстое лицо сломленного поэта, пока тот подтыкал сбоку одеяло, уютно укутывая своего подопечного, вспомнил, что бедняга — тоже отец, как и он. Должно быть, когда его дети болели, он ухаживал за ними с той же немного отвлеченной, дельной заботой во взоре. Доктор на миг почувствовал себя беспомощным и чуть не расплакался. Короткие немытые руки Джона довершили начатое, и он вновь распрямился.

— Благодарю, — сказал Аллен. Он лежал, измученный, не справляясь со своей собственной жизнью, погребенный под нею, и у него не было сил продолжать. — Благодарю вас.

— А теперь вернемся к вопросу о моей свободе.

Джон обратил лицо к солнцу. Ветви деревьев расщепляли солнечный свет на множество лучей, один из которых, неуловимый и теплый, словно детский поцелуй, играл у него на лбу и в уголке глаза. Джон, прищурившись, глянул вдоль луча, словно плотник, оценивающий, ровная ли ему попалась доска. Какой он мохнатый: пылинки, цветочная пыльца. А вот и пара трепещущих прозрачных крылышек.

Он шагал, и под ногами похрустывали сухие веточки, усыпавшие землю во время грозы. Между дубами тут и там подрагивали пролески. Над головой всхлипывали птицы. Соприкосновение с миром. Как же хорошо. Но Джон рвался сквозь мир, к дому. Весь мир — дорога, пока не окажешься дома.

Он вышел из лесу у бакхерстхиллской церкви. У нее, словно у человека или у дома, было свое лицо со своим вполне определенным выражением. Пройдя сквозь каменные ворота, он увидел ровные ряды могил, над которыми сгустилось безмолвие смерти. Тис с длинными, неторопливыми иглами отбрасывал густую тень.

В церкви он обнаружил знакомое сдержанное эхо, темные скамьи, застывшие фигуры святых на пестрых, словно полевые цветы, окнах и одиноко сидящую женщину. Он миновал ее, когда шел по проходу между скамьями, чтобы перекреститься перед алтарем. Мария! Нет, не Мария. Тоже из больных. Женщина, которую он… спас от Стокдейла. Она глядела на крест и улыбалась, а глаза ее застили слезы. На него она даже не взглянула. А ведь он посмел. Он ее спас. Поднимающийся ветер гудел в стеклах, и застывшие на них святые содрогались под его ударами. Джон выбрался наружу.

На церковном дворе он увидел присевшего отдохнуть мальчика лет девяти, одетого по-деревенски в холщовую рубаху. Мальчик не улыбнулся, никак не поприветствовал Джона. Вид у него был сосредоточенный и усталый, как у любого работяги. Джону пришло в голову, что он похож на его собственных сыновей в этом возрасте: то же плотное телосложение, те же тяжелые черты лица, чистая кожа и длинные ресницы.

— Я совсем без денег, — сказал Джон. Мальчик наконец поднял на него глаза, но не ответил. Ветерок взъерошил длинные волосы у него на лбу, и он прищурился, что можно было счесть за ответ. — А то бы я дал тебе полпенни.

Поизучав его некоторое время, мальчик, в знак благодарности за саму эту мысль, поднял ладошку и вновь сложил руки.

Джон побрел обратно в лес, навстречу пряному весеннему запаху и кружащемуся свету. На глаза ему попалось завалившееся набок дерево с ободранной добела корой, призрачно мерцавшее среди остальных деревьев. Удивительно, что оно упало в это время года, когда по древесным стволам поднимается сок, делая их сильными, упрямыми и стойкими. Должно быть, оно было больное. А кору содрали дубильщики. Джон пожалел дерево, представив вдруг, что это он лежит на земле беззащитный, и его волокна сжимаются на ветру. И поспешил дальше.

Они ушли. Он потратил немало времени на поиски, а когда наконец нашел, его одолели жажда и усталость. Их стало меньше, и лошадей меньше, и только две кибитки. Но старуха, Юдифь, вновь сидела у костра, глядя в огонь, отблески которого плясали на ее застывшем, словно маска, лице. Когда Джон подошел, она вздрогнула и, подняв плечи, попыталась встать. «Нет-нет, — сказал он. — Юдифь, это я».

Она взглянула на него искоса, но узнав, успокоилась.

— Снова пришел, Джон Клэр. Садись. Как твои дела?

— Хорошо, — сказал он. Но сказал неправду. Все тепло этого дня оставило его в мгновенье ока. День на день не походит. Всякий день уходит. Вот и жизнь его подходит к концу.