Услады Божьей ради

Фамилия человека, выступавшего по лондонскому радио, почти ничего не говорила ни дедушке, ни мне. Если не ошибаюсь, только дважды мы слышали ее раньше: в связи с контрнаступлением бронетанковых войск в конце мая в районе не то Абвиля, не то Монкорне и в связи с последней перетасовкой правительства Третьей республики под руководством Поля Рейно, когда какой-то бригадный генерал временно занимал должность заместителя государственного секретаря по своей специальности, которую он знал лучше других, причем не по части интендантской или уставной, а по части военной доктрины, по части руководства людьми и придания смысла истории, одним словом, по всему, что касается войны.

Одинокий изгнанник-бунтарь очутился в центре самой великой и, казалось, непоправимой катастрофы в истории. Временно исполняющий обязанности бригадного генерала довольно скоро доказал, что в своей драматической судьбе, невзирая на поражения и ненависть врагов, он гениально объяснял перспективу войны и понимал ход истории: «…Но разве последнее слово сказано? Разве нет больше надежды? Разве нам нанесено окончательное поражение? Нет!.. Мы сможем в будущем одержать победу теми же средствами, которые нанесли нам поражение… Эта война является мировой войной. И хотя сейчас мы подавлены механизированными силами, в будущем мы сможем одержать победу при помощи превосходящих механизированных сил. От этого будут зависеть судьбы мира. Я, генерал де Голль…»

Мы с дедом, сидя в Плесси-ле-Водрёе, не слышали первого призыва генерала де Голля, произнесенного на следующий день после первого выступления маршала Петена. Но слухи о нем дошли до по крайней мере двух членов нашей семьи, захваченных, как и все, вихрем, носившемся над Францией: Клод услышал его, сидя в кафе в Клермон-Ферране, в середине Центрального массива, а Филипп — в Бордо, где он прислушивался к сообщениям со всего света, катившегося к краху. Оба впервые слушали этот глуховатый, неумелый голос, звучащий издалека, несколько напыщенный, но простой, незнакомый и вместе с тем легко узнаваемый, эту обрывистую речь, глубокую по содержанию, с удивительными интонациями, четверть века державшую в напряжении весь мир.

С первого же дня, 18 июня 1940 года, слово «сопротивление» запало в сердце Клода. Все, что говорил Петен и с чем соглашался наш дед, поскольку сам всегда думал так же, все это было Клоду ненавистно. Уже не один год для него понятия «честь» и «неповиновение» были неразрывно связаны друг с другом. Он не любил Петена, олицетворявшего армию, традицию, возможно, и реакцию, во всяком случае, враждебность по отношению к демократии и прогрессу, Петена, до этого посла Франции во франкистской Испании. Клод сразу выбрал де Голля. Петену же он отказывал даже в здравомыслии. Он считал, что реализм находится в том же лагере, что и долг. И как раз де Голль… Через три-четыре дня Клод услышал по лондонскому радио:

«Многие французы не соглашаются с капитуляцией и рабством по причинам, именуемым: честь, здравый смысл, высшие интересы родины.

Я говорю „честь“, ибо Франция обязалась сложить оружие лишь по согласованию с союзниками…

Я говорю „здравый смысл“, ибо абсурдно считать, что война проиграна. Да, мы потерпели большое поражение… Те же условия войны, когда противник нас разбил, имея 5000 самолетов и 6000 танков, могут завтра привести нас к победе с помощью 20 000 танков и 20 000 самолетов.

Я говорю „высшие интересы родины“, ибо эта война — не франко-германская война, когда одно сражение может решить исход кампании. Эта война является мировой войной…

Честь, здравый смысл, высшие интересы родины приказывают всем свободолюбивым французам продолжать борьбу там, где они находятся, и теми средствами, какие у них найдутся…

Я, генерал де Голль, здесь, в Англии, выполняю эту государственную задачу…

Я призываю всех французов, сохранивших свободу, слушать меня и следовать за мной».

Клод уже сделал выбор: он пойдет за де Голлем. Призывы, прозвучавшие 22 июня и 24 июня, на следующий день после подписания перемирия — «Надо иметь идеал. Надо иметь надежду. Надо, чтобы где-нибудь светило пламя французского сопротивления», — и, наконец, речь от 26 июня, в которой генерал после слов о немецком сапоге и итальянской туфельке открыто напал на Петена: «Господин маршал, в эти часы позора родины и гнева надо, чтобы кто-то вам ответил…» Генерал говорил о грядущей неизбежной, неминуемой победе. Все эти призывы убедили Клода. На туристическом самолете, за штурвалом которого сидел его товарищ, настолько любезный, что он покачал крыльями в знак прощания, пролетая над башнями Плесси-ле-Водрёя, Клод добрался до Лондона, где одним из первых представился генералу де Голлю, который в то время только что перебрался с площади Сеймор в сельскую местность и переместил свой штаб из Сент-Стивен-Хауз в Карлтон-Гарден. В то время вокруг генерала было немного народа, и он принял Клода всего через несколько дней, причем их беседа продолжалась добрых минут десять.

— Мне докладывали, что вы — коммунист, — сказал де Голль в конце беседы.