Услады Божьей ради

Очень многого, как вы сами понимаете, и о многом я вам так и не рассказал. Как и Пьер, как и Клод, как и Филипп, я совершил много ошибок и необдуманных поступков, сделал много неверных шагов. И вот тут, по дороге в Париж, сидя молча в машине, освещаемой время от времени фарами встречных машин или фонарями проезжаемых городков, я подумал, что, быть может, смогу одним махом оплатить все долги, накопившиеся за бесполезную и заурядную жизнь, возродив на бумаге то, что уходило в небытие. Не так уж было нас и много, знающих или догадывающихся, о чем думал дед, знающих, что он пережил, перестрадал и как он с его гордостью и его нереальными идеями представлял себе историю, ее закат и конец. Сидя рядом с ним в машине, везущей нас ночью в Париж, вырвавшись из навсегда ушедшего мира, я испытал те же чувства, что и десять — двенадцать лет назад, когда слушал Клода и Филиппа за каменным столом, рассказывавших о войне в Испании, представляя события с двух противоположных точек зрения. Тогда мне показалось, что на примере одной семьи я вижу, как делается история. Вот и сегодня, в день этого немного комичного апокалипсиса, семья тоже выражала историю, не ту, в которой были битвы и столкновение идеологий, а более медленную, более потайную, более коллективную историю, может быть, менее шумную, но наверняка более важную, одним словом, ту же историю, но только предстающую в ином обличии, подспудную историю экономических колебаний и социального развития. Это именно она после долгих усилий и упорной борьбы наконец выгнала нас из Плесси-ле-Водрёя. А «пежо» все катился на северо-восток, в Париж. Дедушка задремал. Или делал вид, чтобы смягчить свои переживания. Его голова склонилась мне на плечо. Я по-прежнему держал его руку и тихо поднес ее к губам, как он сделал это с рукой умирающего Юбера. Ничто не возвратит нам того, что скрылось в потемках былого. Из уважения к деду и к тем усопшим, с которыми мы услады Божьей ради попрощались за каменным столом, мне захотелось попытаться помочь тем, кто придет после нас, вспомнить то ушедшее прошлое, которое мы оставили за собой. Удержать что-нибудь из того времени, что-нибудь из его слабостей и величия, его комичности и безумия, из той эгоистической строгости и замкнутости, которые стали причиной его гибели и исчезновения. Может, я был в состоянии это сделать. Дабы ответить чем-то вроде игры слов на горестное восклицание дедушки, вырвавшееся по дороге из Плесси-ле-Водрёя: «Ах, малыш! Если бы ты знал…» И вот где-то между Плесси-ле-Водрёем и Парижем, между прошлым и будущим, между воображаемым и реальным, между воспоминанием и надеждой, я пообещал себе посвятить часть моей суматошной жизни на то, чтобы возвратить тем, кого я любил, что-то от неповторимой прелести их рассеявшихся мечтаний. Я прошу прощения у дедушки за то, что лишь много лет спустя после его кончины сумел воздвигнуть этот жалкий памятник из слов взамен того замка из камня и славы, который он так любил.

III. После потопа

Долгое время я рассчитывал закончить воспоминания о былом на конце пребывания в Плесси-ле-Водрёе. Машины, мчавшиеся в ночи, уносили с собой завершившийся период жизни нашей семьи. История, начавшаяся на Святой земле с Елеазаром, заканчивалась восемь или девять веков спустя крушением той части рода нашей фамилии, которая воплотилась в камне и дереве. Всем нам было ясно, что семья не переживет этого потрясения, вырвавшего нас из родной почвы, одним ударом лишившего нас большей части причин для продолжения жизни и выбросившего нас в тот мир, от которого мы давно и всеми силами пытались отличаться. Были у нас и до того беды и опасные ситуации. Войны, Реформация, бунты, революция, гильотина, деньги не раз грозили разрушить наше единство и нашу гордость. Но нынешняя беда была, несомненно, самой ужасной в нашей истории. Она лишила нас надежды. Когда мы поднимались на эшафот и жертвы превращались в палачей, мы, конечно, знали, что после стольких лет не всегда справедливого насилия с нашей стороны мы, в прошлом такие сильные, становились наконец самыми слабыми. Но Бог, король, Церковь не исчезали. Мы ждали их возвращения. Мало того, даже если бы мы знали, что ни Бог, ни король, ни Церковь никогда не вернутся, мы бы не перестали верить в них, а главное — в себя. А вот Плесси-ле-Водрёй, напротив, был потерян навсегда. И по дороге в Париж ни Пьер, ни Клод, ни Филипп, ни я уже не верили в себя.