Услады Божьей ради

Не буду рассказывать подробно, как мы устроились в Париже. У вас уже достаточно книг, где было более или менее талантливо рассказано о вашем повседневном опыте: жизнь в больших городах, обезличенность, неприязнь к бесформенной толпе, оторванной от своих корней, суетливой и безразличной. Мы были как те крестьяне, согнанные с земли, изгнанные из своих умирающих деревень, заблудившиеся в городе, бросаемые из стороны в сторону событиями, которых они не могут понять. Ушли со сцены и Петен, и де Голль: Петен — в тюрьму, де Голль — в изгнание. Я немного завидовал Клоду: у него оставалось хоть что-то от тех воплощенных святынь, без которых нам было так трудно обходиться. Для него святой реликвией стал народ. С помощью сошедшего со сцены генерала де Голля и остававшейся по-прежнему на своем месте коммунистической партии он заменил себе нашу пришедшую в упадок семью народом.

Нам нужны были предки, земли, вожди, то есть вещи, которые бы нас поддерживали, и люди, в которых бы мы верили. Мы потеряли сразу все: замок, лес, маршала и генерала. Нам предстояло еще потерять империю, потерять эти оранжевые и синие пятна на карте Африки и Азии, так нас прежде радовавшие: Пондишери, Янаун, Карикал, Чандернагор, Маэ. Эти названия заменяли нам в несколько более обширной общине и наши Зеленые Деревья, и каменный стол. И в конечном счете, мы потеряли самое последнее сокровище, остававшееся нам, — неосязаемую реальность, которой не найдешь на картах, некую форму в чистом виде, не принадлежащую никому и одновременно принадлежащую всем и находящуюся во всех, нечто неуловимое, смешанное с воздухом эпохи и связанное с сословием: нравы. Коломбе-ле-Дез-Еглиз, Дьенбьенфу, Сен-Тропе стали тремя центрами нашего расстроенного существования, тремя очагами нового, чаще всего болезненного восприятия. Армия разваливалась. Нравы — тоже. Церковь еще держалась. Но и ее в недалеком будущем ждали испытания.

Пьер, Филипп и Клод поселились соответственно на авеню Эйлау, на улице Курти и на улице Бонапарта. Особняк на улице Варенн был давным-давно продан, и там разместилось одно из министерств. В наших глазах оно сыграло роль тех бесцеремонных и грубых птиц, что вторгаются в чужие гнезда. Я уже рассказывал, как вечерние платья и эстетические дерзания декаденствующей буржуазии уступили место папкам бюрократов. А я вместе с дедушкой въехал в довольно скромную квартиру на улице Курсель, единственную, оставшуюся от наших тоже утраченных владений на бульваре Османн. Дедушка прожил еще около двух лет в этой пятикомнатной квартире, где он задыхался. По приезде в Париж он сильно сдал и, несмотря на то, что нуждался в свежем воздухе и просторе, почти не выходил на улицу: Париж с его толчеей и автомобилями приводил его в ужас. Вне своего естественного окружения он был как те почтальоны, которых уход на пенсию убивает. Скончался он однажды зимним утром у нас на руках, почти не мучаясь, в девяностопятилетнем возрасте. В последний день он бредил, спрашивал, лежит ли на улице солома. Вопроса этого мы тогда сразу не поняли, только потом узнали, что еще в начале XX века, дабы приглушить шум колес и копыт на каменной мостовой перед домом, где умирал хозяин, раскладывали солому. Дед умер, как и жил, весь в воспоминаниях и в прошлом.

Он почти ничего после себя не оставил: пару костюмов, которые он одевал по очереди, не обращая внимания на погоду и температуру, несколько шляп, меховую шубу, десяток пар перчаток и твердых воротничков, в большинстве своем отложных, и роскошные шелковые рубашки. Все эти бытовые вещи делали его одним из последних примеров сочетания простоты и величия. Деньги от продажи Плесси-ле-Водрёя к тому времени уже были распределены между детьми и внуками, уже успели распылиться, улетучиться. Мне он оставил свое единственное сокровище: огромный молитвенник с богоугодными картинками и памятниками всем усопшим членам семьи. На самой последней фотографии была изображена тетя Габриэль, которая умерла за три месяца до дедушки, сбитая в начале осени машиной на эспланаде Инвалидов. «Скорая помощь» успела только довезти ее до больницы, где она и скончалась.