Услады Божьей ради

После смерти дедушки Филипп завел обычай собирать у себя по воскресеньям, раз в две-три недели, братьев, свояченицу и кузена. Братья приходили со своими женами, Этель и Натали. Приходила свояченица Элен. Она уже стала бабушкой. Кузен, то есть я, приходил один. Полагаю, что, как и остальные, я сильно постарел. Но это замечали все, кроме меня. Филипп переживал за Францию. Начал он переживать еще во времена Морраса и Леона Блюма вместе с Бенвилем и Леоном Доде, вместе с Муссолини, вместе с Франко и Гитлером. Много переживал Филипп вместе с Петеном. А теперь вот переживал вместе с де Голлем. За де Голля он ухватился, как утопающий — за спасательный круг. Де Голль его спас, а потом бросил на произвол судьбы. И вот Филипп, который так и остался самым младшим и самым красивым из нас или, точнее, меньше других состарившимся, проводил время в причитаниях о судьбе отечества, на которое он переносил свою верность распавшейся семье. Клод увидел замену нашей разлетевшейся исчезающей семье в народе. А Филипп — в отчизне. Но и отчизна была не в лучшем состоянии, чем семья: после победы в стране царила растерянность. Филипп находил в этих испытаниях какое-то жуткое удовольствие. Он, сражавшийся за освобождение Франции, с возмущением и отвращением отнесся к крайностям, допускавшимся при освобождении. Еще немного, и он оказался бы в довольно узком и необычном кругу вишистов после вишизма. Если многие коллаборационисты задним числом стали зачислять себя в участники Сопротивления, то Филипп пошел в обратном направлении: будучи верным, хотя и раздираемым противоречиями деголлевцем, он все болезненнее переживал судьбу Петена и тех, кто шел за ним в годы несчастий и смирения. Он испытывал страх и вместе с тем горькое удовлетворение от разрыва между Америкой и Россией, от возникновения «железного занавеса», от «холодной войны», от ужасов сталинизма и от подъема третьего мира. По вечерам, когда его особенно разбирал гнев, он начинал жалеть германскую армию, к сокрушению которой прилагал руку и сам. Когда события в Индокитае приняли известный всем размах и превратились в настоящую войну, Филипп не выдержал. Он добился того, что генерал ден Латтр де Тасиньи дал согласие на назначение его военным корреспондентом большой парижской ежедневной газеты, и с тех пор Филипп был повсюду с Иностранным легионом или с «красными беретами». Человек гражданский, да еще в возрасте за пятьдесят, он был рядом с генералом де Кастром в битве при Дьенбьенфу. Вьетнамцы взяли его в плен. По иронии истории освободил Филиппа Мендес-Франс, которого он терпеть не мог.

Получилось так, что политика, когда-то изгнанная из Плесси-ле-Водрёя нашим гениально анахроничным дедушкой, теперь захватила всю нашу жизнь. Она была повсюду. Да разве когда-нибудь она не была повсюду? От дней Июльской революции и до Июньского восстания 1848 года, от переворота, устроенного Луи Бонапартом, и до Коммуны, от дела Дрейфуса и до Народного фронта политика не переставала владеть умами. Она просто пряталась, или это мы ее прятали. Прятали за удовольствиями, за хорошими манерами, за религией, за традицией. С победой демократии, с неудержимым ростом социализма, с русскими на Дунае и Эльбе всего в нескольких часах езды от Рейна, а также с атомной бомбой, политика все настойчивее вмешивалась в нашу повседневную жизнь. Уже невозможно было упрятать ее, помножая фривольность на чопорность. От нее зависело наше выживание. И ее агрессивное давление на нас чувствовалось с каждым днем все сильнее. Порой мы радовались, что дедушка не дожил до нынешнего освобождения нравов, которое его бы потрясло и возмутило. Как ни парадоксально, но эта эволюция нравов способствовала понижению роли любви в нашей западноевропейской цивилизации, и позиции, сдаваемые любовью, занимала теперь политика.