Услады Божьей ради

Клод часто говорил мне тогда, что жизнь ему не удалась, что он ошибался во всем и в конце концов утратил способность верить во что бы то ни было: наше прошлое рухнуло после тысячелетней истории, а его будущее разрушилось, еще не наступив. Как вы догадываетесь, Филипп с радостью встретил это его признание собственной катастрофы. Но ему оставалось только злорадствовать по поводу горя других: ведь его мир, наш мир по-прежнему уносило потоком истории.

Вы, возможно, помните, что у нашей семьи были довольно сложные отношения с идеей отечества, с империей, с национальной государственной властью, олицетворявшейся то якобинцами Робеспьера, то корсиканским генералом, то сыном цареубийцы из младшей ветви орлеанского дома, с которой всегда нужно было держать ухо востро, то республиканцами из лагеря крупных промышленников или из Народного фронта. Мы занимали твердую позицию в том, что касается формы традиций, и вместе с тем свободно относились к существующим государственным границам. Испания, Австро-Венгрия, Папские государства, все германские княжества были для нас так же близки, как Марсель с гангстерами и социалистами, как Лион с его шелками и колбасами, как Лилль с его прядильщиками. По сути дела, мы были гражданами единой Европы до единой Европы. Скольких усилий нам стоило стать, наконец, республиканцами, патриотами и французами! Мы давали убивать себя на полях сражений, приняли гимн «Марсельезу» и трехцветное знамя, вступили одновременно в эпоху демократии и деловых отношений, с великим трудом отвернулись от прошлого, чтобы глядеть в будущее, и вот это будущее — видимо, такова его судьба, но мы были так медлительны, что оно менялось быстрее нас, — само превратилось в прошлое. Мы вечно отставали на одно поколение, на один общественный строй, на одну революцию, которая спешила разрушить то, что мы только что догнали, причем именно тогда, когда мы к этому начинали привыкать. Как только мы ушли из Плесси-ле-Водрёя и тем доконали нашего дедушку, как только слились с обществом и с Республикой, единой и неделимой, как это общество раскололось, а Республика приказала долго жить.

Сталин и Будапешт были болевыми точками Клода. Индокитай и Алжир стали крестной мукой для Филиппа. Бог не совсем оставил нас, он очень даже справедливо распределял испытания, страдания и несправедливости между Западом и Востоком, между традиционализмом и социализмом, между прошлым и будущим. Если, как говорил Гегель, история является судом Божьим — Weltgeschichte ist Weltgericht, — то Всевышнему, должно быть, нелегко давался выбор между Филиппом и Клодом, и он наказал и того, и другого. Клода я застал объятым почти таким же отчаянием, как то, в каком он пребывал после подписания пакта Молотова — Риббентропа. Он пытался понять, каким образом «Капитал» довел до сибирских лагерей, а «Коммунистический манифест» — до танков в Будапеште.

С Филиппом все было проще: он умирал. Умирал. Ни за что. Вы уже знаете: на протяжении веков мы часто умирали. Причем не всегда победителями. Но наша смерть, даже на самом злосчастном поле боя, даже в самой ужасной тюрьме и даже на эшафоте, оставалась для нас всегда примером величия, на котором воспитывались дети. Нам всегда удавалось сохранить его у себя в копилке. Мы никогда его не теряли. А вот Филипп не вполне понимал, почему же он решил умереть. По сути, это было нечто вроде самоубийства из чувства противоречия.

Чтобы более или менее ясно изложить наши разрозненные приключениях тех лет, бессвязные, но не лишенные страсти, мне понадобились бы, наверное, целые страницы политической, интеллектуальной и этической истории. Когда-то на балах или на ужинах в Плесси-ле-Водрёе или на Пресбургской улице, в связи с тем что мы жили в закрытом обществе, где царил индивидуум, психология играла главную роль. От Расина до Бенжамена Констана, до Пруста, до Андре Жида, до Мориака неторопливое развитие чувств в душах принцесс, подростков, зрелых женщин, гомосексуалистов и жителей окрестностей Бордо занимало много места и много нашего времени. А потом, после бурных событий на улице Варенн, скорость, телевидение, смешение социализма и денег, наследие Морана и Мальро, одним словом, современный мир, изгнали все это. Мы уже видели, как экономические и общественные соображения постепенно вытесняли чувства. Ну а теперь действие, поведение и политика вытесняли психологию.