Услады Божьей ради

Мне вспоминается один вечер в Риме — через столько лет после тех ночей, когда мы с Клодом подростками бродили вместе с Мариной возле Тибра и Колизея, когда Анна-Мария пригласила нас в один из роскошных дворцов, снимаемых ее любовником. Были там Клод с Натали, Филипп, Пьер с Этелью, несколько актеров и актрис, несколько князей и княгинь, кое-кто из деловых людей и я. Случилось это год или полтора спустя после триумфа «Сладкой жизни». В течение очень долгого времени мы играли нашего «Гепарда» в Плесси-ле-Водрёе. Теперь же мы играли их «Сладкую жизнь» в арендованном дворце. Мы пили. Всем нам, разумеется, было что забывать. И мы забывали, забывали с помощью вина, наркотиков, азартных игр, девушек и мальчиков, первых попавшихся, которыми без различия пользовались и мужчины, и женщины. Была ли новой такая жизнь, начавшаяся в веселые времена году эдак в 1925-м и обретшая второе дыхание тридцать пять или сорок лет спустя на пространстве от Лондона до Сен-Тропе и от Рима до Санкт-Морица? Конечно, она сильно отличалась от строгого XIX века с его пуританскими нравами времен королевы Виктории и с очень строгими обычаями, существовавшими в Плесси-ле-Водрёе. Быть может, такой образ жизни был лишь продолжением старинных традиций, восходивших к стилю Регентства, к концу XVIII века, а может, к еще более старым временам, к эпохе Возрождения с ее аппетитами, а то и к Римской империи времен упадка с ее культом наслаждений? Наряду с теми, кто благодаря своей вере или надежде склонен находить в истории какой-то прогресс, не без отклонений, разумеется, есть также люди, обнаруживающие в истории лишь вечное повторение бесконечно повторяющихся аналогичных ситуаций. Мы выходили из долгого испытания, сила духа у нас была надломлена, будущее виделось неопределенным, а ценности оказались ненадежными. Всего этого было достаточно, чтобы мы кинулись в погоню за наслаждениями, и морализирующий историк легко может усмотреть в этом результат сложения всяческих неблагоприятных факторов: тревоги, инфляции, безотцовщины и морального одиночества. Я полагаю, что в ту пору на нас начала сказываться потеря Плесси-ле-Водрёя: Клод, Филипп, Пьер, Анна-Мария, да и я тоже, все мы были привязаны к той природе, к тому искусству, к той амальгаме дикости и утонченности, в которой воплотилось наше семейство и с которой нам пришлось так резко расстаться. Нам было трудно прийти в себя после разрыва с нашим прошлым и с нашими привычками. Мне вдруг стала приоткрываться буржуазная сущность нашей пасторальной жизни. Мы-то думали, что по-прежнему продолжаем существование наших предков в Плесси-ле-Водрёе, тогда как на самом деле, возможно, просто жили жизнью господствующего класса конца XIX века. Ну, разве уйдешь от своей эпохи? Можно быть выше или ниже ее, можно с ней бороться, как мы делали это постоянно, но время всегда вас догоняет и метит своим знаком. Я начал соглашаться с тем, что было истинно в суждениях Клода: несмотря на давнюю нашу неприязнь к деньгам и к промышленности, к Луи Филиппу и к Республике, несмотря на наши охотничьи рога и любовь к Сен-Симону, мы превратились в буржуа. В крупных буржуа, не в мещан, но все же в буржуа. И стали еще больше буржуа, поняв, наконец, что мы — буржуа, и возмутившись этим открытием. В Плесси-ле-Водрёе нам и в голову бы не пришло, что мы — буржуа. А как только поняли, что мы вывалились из нашей дворянской башни и упали в ненавистный нам класс, мы тут же восстали против него и стали предпринимать попытки забыться с помощью наркотиков и азартных игр в компании арабских революционеров и итальянских актрис. При этом нельзя было себе представить ничего более буржуазного, чем совокупность всех этих демаршей и нашего неприятия этого нового статуса.