Услады Божьей ради

Конечно, это был он. Анонимность он соблюдал только из скромности. Из простодушия, достойного уважения, он настаивал на коллективном характере своего призыва и своих планов. Но со мной он был откровенен, с жаром убеждал меня в своей правоте, даже просил меня помочь ему. Странная это была идея: ведь у меня нет никаких организаторских способностей. Он только заставил меня пообещать ему хранить все в тайне, по крайней мере в течение трех лет. С тех пор прошло уже года четыре, а то и пять. Ночь, когда я слушал его, была, я уверен, самой потрясающей в моей жизни. У меня даже слегка кружилась голова. Мне стоило некоторых усилий убедить себя, что сидевший напротив юноша является внуком и правнуком стольких людей, приверженных порядку и традициям. Он представлялся мне по очереди то чудовищем, то святым, то сумасшедшим, то циником, то вожаком вроде тех героев, которых он глубоко презирал. Вся его речь дышала каким-то ледяным энтузиазмом, от которого мне становилось страшно. Этот двадцатилетний юноша рассуждал, как о равных себе, о руководителях государств, которым он выказывал не больше уважения, чем мой дед — теням от башен Плесси-ле-Водрёя. Операции по распределению продуктов питания, товаров и денег, которыми он занимался вот уже несколько недель, были лишь скромной преамбулой к гораздо более крупному проекту, основывающемуся на очень умном использовании новых человеческих качеств, порожденных либеральной демократией: на солидарности, на ненависти к насилию и жестокости, на чувстве коллективизма, невероятно усиленном развитием средств массовой информации. Гениальность идеи состояла в том, что после двух тысячелетий гуманизма, буддизма и христианства, после векового развития идеала социализма связь между людьми стала настолько тесной, что теперь не было необходимости наказывать именно тех, кого хотели наказать: достаточно было схватить первого попавшегося. Когда-то рыцари старались пленить короля, например Ричарда Львиное Сердце или Иоанна Доброго. Позже бандиты с мещанским менталитетом похищали детей у Линдберга или у промышленных магнатов, или жену у миллиардера. Но поскольку семья и отечество теряли свое былое значение по сравнению с гораздо более многочисленной общностью, подобные кустарные действия уходили в прошлое. Теперь можно было действовать с несравненно более широким размахом: в унифицированном и сузившемся мире достаточно было пригрозить первому попавшемуся, чтобы добиться чего угодно. Пресса, радио, телевидение, свободные, во всяком случае, на Западе, от своих правительств, должны были наперегонки кинуться заменять собой смехотворные послания из приключенческих романов былых времен, когда злоумышленники вырезали буквы из газет и наклеивали их на бумагу. Естественно, что теперь не могло быть и речи о том, чтобы ограничиваться требованиями денежных выкупов. Теперь можно было получить все что угодно, причем в любой области, пригрозив смертью или пытками полдюжине бедных сирот, элементарно похищенных на выходе из школы, или популярному певцу, отнятому у миллионов фанатов. Важно было только, чтобы об этом стало известно. А что все будет известно, сомневаться не приходилось.

Я слушал эти бредни с ужасом, который вы можете себе представить, я говорил себе: да, мой племянник сошел с ума. Смотрел на него, он мне улыбался. Он говорил так уверенно, с таким спокойствием и силой, что я не решался делать окончательные выводы: его речь походила на какую-то лекцию по политэкономии или по современной социологии. Он расхаживал взад-вперед и не переставал говорить. Сюрреалисты несли вздор, крича, что нужно совершить революцию, но так ее и не совершили, хотя уверяли, что самым простым сюрреалистическим актом было бы выйти на улицу и стрелять в толпу. Все находили это замечательным. А ведь проще простого было соединить эти два предложения и перейти, наконец, от позорящей литературу стадии слов к стадии их исполнения. Достаточно было убить дюжину или, может быть, сотню людей, ну не больше тысячи или двух, чтобы правительства пошли на уступки. Ведь это же какая-нибудь капля в море по сравнению с бесчисленными жертвами капитализма и реакции, не так ли? Гораздо меньше, чем число бесполезных жертв на буржуазных автострадах. И потом, в любом случае, лес рубят — щепки летят, а революцию не делают в белых перчатках.

Можно было захватывать кого угодно, без разбора. Или позабавиться, выбирая знаменитостей. Никто же не запрещает намечать жертвы из числа классовых врагов. Нет ничего проще, как найти достаточно известных и плохо защищенных деятелей, чтобы возбудить общественное мнение: например, из кардиналов или из сколько-нибудь известных писателей — французы обожают писателей, — из знаменитых актрис, из журналистов-реакционеров.

— А папа римский? — говорил Ален. — А? Вот был бы номер: похитить папу! Да за него все, что хочешь, сделают: отменят воинскую повинность, откроют все тюрьмы…

— Но, бедный мой Ален, — бормотал я, не зная, как его еще назвать, — бедный мой Ален, а полиция, армия, общественное мнение…