Услады Божьей ради

Вот почему, должно быть, нас отчасти тоже так сильно обеспокоил знаменитый кризис 1929–1930 годов. Несколькими десятилетиями раньше экономический или финансовый кризис нас бы нисколько не взволновал. Такая депрессия скорее даже обрадовала бы нас, поскольку ослабляла наших противников. А этот кризис произошел слишком поздно и уже не смог подтвердить наше противостояние демократии и республиканскому строю: мы уже смирились с ними. Более того, вместе с дядей Полем и тетей Габриэль, вместе с кузеном Пьером первого периода — то есть до катастрофы с гамбургским вице-консулом — и даже вместе с Жаком, сильно изменившимся после учебы у Жан-Кристофа, мы теперь пытались их возглавить. За пять-шесть лет до того, как дедушка высказал сожаление, что такой аристократ, как г-н Блюм, не является католиком и монархистом — если бы мог, он с удовольствием пригласил бы его в Плесси-ле-Водрёй побеседовать о новых идеях папы римского, об осуждении «Аксьон франсез» и о будущем христианской семьи, — его сын, дядя Поль, вдруг оказался республиканцем, хотя, как подчеркивал он, республиканцем умеренным. Он стал завсегдатаем всех политических и финансовых кругов. К огромному удивлению своих сыновей, особенно Жака и Клода, и, естественно, к моему удивлению, он неожиданно оказался одним из влиятельных деятелей так называемого правого центра. Он даже собирался приобрести газету, чтобы распространять свои идеи. Мы знали, что у него есть конюшни и лошади, но не знали, что у него есть еще и идеи. Во всяком случае, лет двадцать — тридцать тому назад, в тени деревьев Плесси-ле-Водрёя, он не решился бы ими хвастаться. Был еще один ошеломленный свидетель этого, Жан-Кристоф Конт, вернувшийся из Америки и оказавшийся через два кресла от дяди Поля на одном из банкетов, устроенном радикалами или радикал-социалистами, где встречались банкиры, писатели и политические деятели. Вы представляете себе, насколько путь, пройденный дядюшкой Полем, сделал его чувствительным к угрозе кризиса в равноудаленные от двух мировых войн годы. Было что-то трагическое в этом сближении с деньгами, бизнесом, промышленностью и демократией именно в тот период, когда им грозил крах. Вот уж действительно не стоило включаться накануне ее крушения в систему, падения которой мы ожидали и даже желали всей душой вот уже полтора века.

Когда я вспоминаю сейчас о Плесси-ле-Водрёе приблизительно между 1926 и 1937 годами, то перед глазами у меня встают декорации, очень похожие на те, что были там в пору моего детства, и вместе с тем сильно отличающиеся. С одной стороны, вроде бы ничто не изменилось: те же липы, каменный стол, древние портреты на стенах, афиши «Тур де Франс» вокруг. Изменился дух времени. Плесси-ле-Водрёй постепенно приближался к домам на улице Варенн и на Пресбургской улице. Король и его возвращение, верность любой ценой, добровольное нежелание видеть реальность уже перестали быть лейтмотивами бесед. Мы догнали свой век. О, конечно же, прошлое сохраняло еще свою власть над умами и над душами. Но это уже не то прошлое, не монархическое и не мифическое. Теперь это было буржуазное, национальное, коллективное прошлое. В нем было много воспоминаний о войнах, о публичных церемониях, о знаменах, колыхавшихся между мэром и настоятелем, а также о пролитой крови и общих страданиях. И хотя Урсула время от времени сидела за нашим столом, между дедушкой и кузеном Филиппом, Германия была теперь не только страной наших зарейнских родственников, но и угрозой, источником опасности. Это был враг, поверженный, но возрождающийся. Национализм победил в нас феодальные и космополитические традиции, с которыми еще была связана женитьба Пьера. В силу своего патриотизма «Аксьон франсез», как это ни странно, бросила нас в лагерь той Франции, режим которой был этой организации ненавистен.