Условие

— Я знаю… — Аня осторожно высвободила руку. — Ну и что? — Ей уже не хотелось, чтобы он обнимал, целовал её. Что-то уродливое, болезненное было в Санином смирении. Аня бы так не смогла. «Может, действительно, того… юродивый?» — подумала она.

— Ладно бы сразу сломали купол. Так нет, какой-то трос оставили болтаться… похабно. Я не хотел лезть.

Мимо шёл, как-то само получилось. Странно, что не упал.

…Когда поздно вечером Аня вернулась домой, мать сказала:

— Ко мне приходил этот контуженый… Филя, что ли? Сказал, что петля сама могла разойтись. Ещё сказал, что, кроме него, никто залезть не мог. Врёт, конечно.

— А может, и нет, — зевнула Аня, — чего ему врать? Есть хочу. И холодно у нас, ты бы хоть печь затопила.

— Значит, не скажешь? — в упор уставилась на неё мать.

— Чего? — Аня выдержала взгляд, не мигая.

Когда печь разгорелась, мать достала из-под кровати чемодан. У Ани сжалось сердце, сейчас хватится: где водка? Мать выхватила пакет с фотографиями. Отобрала несколько штук — какие-то заседания; группа ответственных работников, в их числе мать, на природе; с одной, надписанной, на Аню взглянул представительный усатый мужчина. Мать бросила фотографию в огонь.

— Что ты делаешь? — спросила Аня. — Кто это?

— Бывший секретарь нашего обкома, — ответила мать, — ты его помнишь, Вол — фамилия. Оказался шпионом и вредителем, нам читали закрытое письмо. Как же мы его… — вновь сделалась похожей на светловолосую монголку.

…Вскоре мать получила новое назначение. Вещей у них было мало. Они быстро погрузились в присланную машину. Моросил дождь. Никто их не провожал. Ане было жаль низкого мокрого неба, нищей чёрной деревни, озера, слабо зеленеющих полей. Она оглянулась, увидела тщедушную фигурку в кирзовых — не по росту — сапогах.

— Саня! — закричала Аня. — Саня… — Обняла его, заплакала.

— Храни тебя Бог! — Он, не таясь, перекрестил её, сунул в руку плоский синий мешочек.

Стиснув подарок, Аня села на заднее сиденье чёрной машины. Саня по-прежнему топтался возле дома. Аню поразила внезапная ширь распахнувшегося горизонта. Но без Сани — мальчика-старичка — горизонт был бы пустым вместилищем воздуха, не казался бы живым и родным. Серой свечкой, мыслящим кирзовым гвоздиком стоял он под дождём, исчезая, растворяясь в мокрой пелене. «Пропадёт, пропадёт… — с тоской подумала Аня. — Куда ему с такими взглядами, мыслями…» Открыла синий мешочек. Там лежала маленькая иконка. Иисус в терновом венце взглянул на Аню чёрными, запавшими от горя глазами. «Чего смотришь? Чем хочешь удивить? — подумала Аня. — Думаешь, нам легче?» — убрала иконку.

…Анна Степановна сама не знала, зачем вспоминала всё это сейчас, спустя столько лет. Неужели тогда само представление о любви странно и навсегда соединилось в её сознании с жалостью, стремлением спасти, помочь. На Руси, где сильному человеку отчего-то не жилось, одно оставалось — сильно любить. Она вдруг подумала, что и мужа-то своего полюбила потому, что надеялась поднять его, сделать сильным человеком, вдохнуть в него мужество. Но муж не нуждался ни в моральной, ни в какой другой поддержке Анны Степановны. А недавно она убедилась, что он уже не нуждается в ней и как в женщине. Возвращаясь с работы домой, Анна Степановна увидела из окна машины Фёдора, выходящего из ресторана с девицей. Более гадкого и пошлого зрелища нельзя придумать. У девицы были длинные светлые волосы и наглое лицо. Она годилась Фёдору в дочери.

Глава четвёртая. Фёдор Фёдорович торопится