Услышь мою тишину

Мне ни черта не известно о нем сейчас. Возможно, у него появилась девушка.

Пусть ни на одной из присланных им фотографий не было намека на новые отношения, но подозрение режет по живому, и я ожесточенно ковыряю заусенец.

Совсем недолго, но этот красавец был только моим — взгляд обжигал черным огнем, а губы шептали клятвы, когда мы…

Я закашливаюсь, отворачиваюсь, обращаю лицо к небесам, светлеющим за сеткой веток и трепещущих разноцветных флажков, и глубоко дышу.

К чему копаться в позорном прошлом, если я здесь только ради Сороки?

Музыка расслабляет, мысли улетучиваются — Паша ненавидит аккордеон, но владеет им в совершенстве. Я вновь погружаюсь в водовороты звуков, плыву на их волнах, пробую на вкус.

Тени удлиняются, семьи с детьми и гуляющих старичков сменяют влюбленные пары, солнце подползает все ближе к серым кубикам домов на горизонте.

Вальс смолкает.

Паша снимает с плеча широкий ремень, укладывает аккордеон в футляр, стаскивает алый платок с шеи, избавляется от перчаток, осматривается и выключается из реальности, глубоко задумавшись над чем-то.

Могу поклясться — он стал другим. Кого-то похожего я встречала совсем недавно…

Но маленькая белокурая девочка, топая балетками по плиткам, подбегает к нему и протягивает желтый махровый цветок, сорванный с клумбы. Паша мило улыбается в ответ.

Он в норме. Ну конечно же он в норме!..

Я встаю и, покачиваясь, шагаю вперед.

Паша рассеянно мнет стебель ненужного подарка, пялится в телефон, забирает с асфальта шляпу, прячет мелочь в карман и отходит к газону. Наклоняется над фонтанчиком для питья, смывает грим, вытирается салфеткой и засовывает пожитки в рюкзак.

До спазма в солнечном сплетении втягиваю воздух и решительно выступаю из тени.

— Привет.

Паша разворачивается, скользит по мне равнодушным взглядом, но тут же застывает и бледнеет.

Я вижу его идеальное лицо с привычного ракурса, и не могу сладить с эмоциями.

…Крепко сцепленные руки, ужастик на экране, один на двоих кофе без намека на сахар. Морозное утро, пустое кафе, мороженка и гамбургер в промасленном пакете. Слезы обиды на несправедливость мира, поздний звонок и нужные слова. И теплые долгие объятия, когда очень плохо… Он был отличным другом.

Страх и первое робкое доверие, прикосновения горячих губ, дрожь и соленый пот на коже. Восторг и трепет, нежность и настойчивость, стоны, вздохи и стук двух сошедших с ума сердец… Он был потрясающим любовником.

Потом у меня была возможность сравнить, но ни один из посторонних парней с пьяных вписок не смог вытеснить его из моих отравленных алкоголем мыслей.

Паша возвышается надо мной, смотрит в упор, и время замедляет ход. Я чувствую невыносимую легкость в теле, кажется, что подошвы отрываются от земли, а раны больше не тянут и не тревожат…

Но спустя долгий волшебный миг прошлое валуном падает между нами.

То, что началось с обмана, не могло закончиться идиллией.

Я оскорбляла и унижала парня, подарившего мне сказку. Я изменяла ему, чтобы выбить клин клином.

Он терпел до последнего, но даже металл способен устать.

После этого мы виделись лишь раз, в палате — февральские вьюги завывали за окнами, из моей вены торчала трубка, пульсирующую боль холодили повязки, простыня скрывала израненное тело.

Тогда Паша рассказал мне о похоронах и, поддавшись на уговоры, показал страшное фото Стаси.

Я разразилась истерикой, посчитав его присутствие там верхом цинизма. Я очень хотела, чтобы он поскорее ушел.

С тех пор и до самой встречи с Сорокой я не отвечала на его звонки и сообщения.

Прошли месяцы — мучительные, пустые, безликие…

Паша стал еще красивее, а я превратилась в монстра Франкенштейна.

— Какими судьбами? — очнувшись, буднично и холодно отвечает он. Хочется дать ему по смазливой роже, растормошить, обнять и разреветься, но шрамы и трость, на которую он деликатно не обращает внимания, живо напоминают, что мы теперь на разных звеньях пищевой цепочки.

— Я получала твои фотки, — брякаю и съеживаюсь, потому что такой Паша мне не знаком.

— А я получил твою. — Он цепляется за шлевки джинсов, нервно смотрит куда-то поверх моей головы, а я вглядываюсь в его медовые глаза, но не нахожу в них тепла.

Задыхаюсь от потрясения, но трость не дает рухнуть на брусчатку.

Повисает тишина.

О чем это я? Увидела его и забыла о деле?

— Мне нужна твоя помощь, — я обретаю дар речи, и Паша настороженно поднимает бровь. — Помоги мне попасть на нашу крышу. Я очень прошу тебя.

* * *

33

— Так ты пришла только за этим? — Паша горько усмехается, и я уверенно киваю.

— Конечно!

Видит бог, я не вру. Еще в начале дня эта версия соответствовала действительности.

Паша хмурится, нервно переступает с ноги на ногу, еще внимательнее высматривает что-то позади меня, явно подбирая слова для отмазки.

Не надо было приходить. Не надо было ворошить никому не нужное старье.

Я отступаю, от раздражения сводит челюсти.

Черт с ним. Попробую справиться сама.

Эта лесенка — ничто в сравнении с многокилометровыми прогулками по полям в убивающий все живое полуденный зной. И жесткими сеансами психотерапии в исполнении призрака.