Услышь мою тишину

Внизу, у благоухающих шиповников, обступивших скамейки, уже сгустились синие сумерки, бабушки разошлись смотреть сериалы, природа замерла под грозовым небом, из темных подворотен и подвалов раздаются вопли кошек и трели сверчков. Атмосфера пропитана электричеством, благоуханием ядовитых цветов с примесью гари и прибитой пыли.

Заплаканные фонари освещают путь, мы неспешно движемся по разбитому асфальту и тоже молчим в ожидании бури.

Меня колотит от предчувствия, мутит от неизвестности, но я смиренно ковыляю рядом с Пашей, иногда задевая его плечом и рассыпаясь в извинениях.

Внезапный дождь обрушивается плотной шторой — тысячи холодных капель бьют по башке, просачиваются сквозь одежду и стекают под ней, вызывая желание кричать от омерзения. Морщась от потоков, застилающих глаза, виновато поглядываю на Пашу — из-за моих переломов мы не можем бежать, и он вынужден мокнуть. Но мой бывший друг безмятежно шагает по мутным лужам и не реагирует на развернувшееся вокруг светопреставление.

Он мог бы с легкостью донести меня на руках — раньше он часто проделывал это под наш дружный смех. Мы со Стасей тоже пытались его поднимать, но у нас ничего не получалось…

Но Паша больше не переходит границ. Он не жалеет меня, но с готовностью разделяет тяготы.

Выходит, я ошибалась — он никогда не собирался унижать меня жалостью? И боль, намертво вмерзшая в его огромные глаза, громче всяких слов кричит о страдании?..

Дышу ртом, глотаю грязную воду, терплю от нее оплеухи, но не желаю верить собственной интуиции.

Я не могу поверить ей.

Потому что мои шрамы никогда не исчезнут, и той, кто утешит его, мне не стать.

Сквозь пленку ливня виднеется спасительный подъезд. Родители редко оставляли квартиру в Пашином распоряжении надолго, и каждый раз, когда я приходила сюда в те сумасшедшие месяцы, мы опрометью неслись в спальню.

Зачем я снова пришла?

Мысли путаются.

Паша открывает дверь, деликатно пропускает меня вперед, и я шагаю в холодное неосвещенное помещение. От движения оживают голубые лампы над электрощитками, тени и мельтешащие мотыльки.

Через двенадцать гулких ступенек Паша поворачивает ключ в замке, щелкает выключателем у порога, и я оказываюсь в привычной тесноте прихожей. Мебель, абстрактный рисунок на обоях, прабабушкины часы с маятником — в ней все осталось неизменным.

Зубы стучат, в кедах хлюпает, со скользкой одежды, облепившей кожу, на пол льется вода.

— Заходи, Влада. Ты дома. — Паша сбрасывает обувь, на ходу стягивает через голову свитер и скрывается в комнатах.

Приставив трость к стеночке, я с трудом разуваюсь и, озираясь, прохожу в уют и тепло его квартиры.

Все здесь пронизано любовью, добром и надеждой — так заведено в семье Паши. Для него очевидным и простым является то, что мне всегда казалось сложным и ненужным.

Паша выруливает из спальни, на нем только джинсы, и я делаю вид, что в мире нет ничего интереснее ковра под ногами.

— Вот. Дуй в ванную. — Он протягивает мне футболку и полотенце. — Где шампунь — знаешь. Кричи, если что.

* * *

Демонстративно громко запираюсь на щеколду и перевожу дух. Сбежать не получится — в такую погоду даже такси не приедет на вызов.

— Ненормальная! — говорю я бледной тени в зеркале, быстро раздеваюсь и, сотрясаясь всем телом, становлюсь под душ. Задергиваю шторку, до предела выкручиваю оба крана и погружаюсь в блаженство. Струи шипят, обдают паром, успокаивают, согревают кровь.

Щедро лью на рубцы гель для душа с ароматом дыни, растираю его по плечам, груди и шее, и палец путается в тонком шнурке.

Стасин кулон. Он всегда со мной и не требует внимания, но именно сейчас вклинивается в мои намерения и освежает девичью память.

Что же я делаю?

Моя сестра любила этого парня и умерла… А я, голая, греюсь в его душе.

Тишина закладывает уши, заслоняет внешние звуки нестерпимым писком, озноб пробегает по позвоночнику, зрение отказывает.

Пошатнувшись, я прислоняюсь спиной к запотевшему кафелю, шарю по нему ладонями, и шторка с морским принтом исчезает.

* * *

35

…С холма открывается удивительный вид на дальние дали — темный сказочный лес, серебряное озеро, кровавый закат. Сорока выплевывает злые слова, и они режут по живому:

— Ее уже нет. Нет! А ты добровольно отказываешься от будущего. Ты одной ногой в могиле. Но все твои жертвы бесполезные, глупые, жалкие. Она бы не оценила их. Не прикидывайся, будто не знаешь этого! — Он сжимает кулаки, разглядывает побелевшие костяшки, замолкает и вдруг невпопад шепчет: — Вы делаете только хуже. Все вы…

Замерев, словно кролик перед удавом, я пытаюсь принять и осознать его слова. Сорока невидящим взглядом скользит по мне, моргает и, вздрогнув, приходит в себя:

— Какого черта ты вообще сидишь тут и разговариваешь со мной? Уезжай отсюда, вали в город. Перестань трусливо поджимать хвост, разыщи своего парня и будь счастлива!

Будь счастлива…

Нестерпимо горячая вода кусает покрасневшие стопы, я дергаюсь и снова обнаруживаю себя в ванной Паши.

Закрываю краны, опускаюсь на корточки, обхватываю руками колени и упираюсь в них подбородком.