Услышь мою тишину

Внезапно настигнувшее воспоминание вселило ощущение, что именно тогда Сорока поделился со мной чем-то личным, но я не услышала, не поняла…

Синие потусторонние глаза смотрели на меня с горечью, надеждой и верой, но я была слишком зациклена на своей боли, не замечая, что он тоже захлебывается ею.

«Сорока, ты — огромная дыра в моем сердце… Ты — словно память о чем-то утраченном, но самом важном… Помоги же мне. Дай намек!» — я борюсь с саднящей тоской, прижимаю к груди кулак и давлю до тех пор, пока не ослабевает спазм в горле.

Держась за скользкий край, выбираюсь из ванны и смотрю на собственное отражение в обрамлении серебряной рамы — разноцветные пряди, острые ключицы, уродливые шрамы и тени на тонкой коже.

Когда-то я была чистой, честной, открытой, доброй. Прекрасной, легкой и невесомой, как белые крылья бумажных самолетов с признаниями в самом важном. Но я изменилась, сделав несчастными близких.

«Никогда не забывай, кем ты был, когда был счастливым».

Догадка трогает сердце, на миг мне кажется, что я ухватила смысл… С недоумением и восторгом пялюсь на отрешенное существо в зеркале, и оно оживает.

Нельзя забывать о том, кем тогда я умела быть. Даже если все пошло кувырком, нельзя погружаться в болото.

Давно умерший мальчик написал эти слова будто специально для меня. Встав на моем пути к аду, он дал мне шанс откатиться назад и вернуться к жизни.

Воодушевленно вытираюсь мягким махровым полотенцем, ожесточенно сушу им волосы, ищу джинсы — я не могу предстать перед Пашей «во всей красе», но они оплывают грязными лужицами в корзине для белья.

Отлично.

Значит, Паша увидит, в кого я превратилась. Значит, он поймет наконец, что нам не по пути, и по миллионам своих дорог я пойду одна.

Мне даже не терпится посмотреть на разочарование, шок и омерзение, которое он испытает, и позитивный настрой сменяется досадой.

Решительно просовываю руки в длинные рукава и тону в неожиданно огромной футболке — она явно не Пашина. Этот мешок нереальных размеров из тех вещей, что предусмотрительно хранят в шкафу на случай незапланированных гостей…

Футболка опускается ниже коленей, прикрывает незавершенную сороку с безднами внимательных глаз и уродливые шрамы, спасая от провала.

Паша даже в такой ситуации остался собой и, словно нарочно, позаботился о моем комфорте.

Бодаю лбом прохладную дверь, заправляю за уши слипшиеся пряди, глубоко втягиваю влажный горячий воздух и, уняв глупый страх, выхожу.

Паша в домашних шмотках, висящих на нем как на модели, ошивается на кухне — замерев, всматривается в ливень за окном и не обращает внимания на агонию кипящего чайника.

Хватаясь за стены, бросаюсь к плите, кручу ручку конфорки, избавляю чайник от мучений, и истошный свист прекращается.

Паша оборачивается, и я нервно улыбаюсь.

Парень тоже натягивает улыбку, приглашает меня к холодильнику и широко раскрывает его:

— Вот. Доставай все! Нужно это прикончить. Порадуем матушку…

Прогоняю чудовищную неловкость, склоняюсь над гостеприимным нутром, забитым кастрюлями, сковородками и склянками с разнообразной едой и, офигев от такого изобилия, кошусь на Пашу.

В его глазах сияет священный ужас.

— Жалуется, что я редко ем и сычую дома, — сетует мой бывший друг, включая привычный сарказм. — А раньше ее не устраивало, что я пропадаю у вас и жру за троих.

Не могу удержаться и хихикаю, и он усмехается — нарочито цинично и обворожительно. Так, как умеет только он.

* * *

Микроволновка напряженно гудит, в ней что-то угрожающе пощелкивает, дом сотрясает оглушающий грохот грозы. Нагрузив посудой подносы, мы тащим их в Пашину комнату, переставляем содержимое на стеклянный столик у дивана и возвращаемся на кухню для следующего захода.

Опьянев от эйфории, я хвостом следую за Пашей, стараюсь не споткнуться о половики и пороги, хотя не отставать тяжело.

Но сегодняшний вечер выпал из времени и переместился в то прошлое, когда я еще ни в чем не уступала этому парню. Когда не было ран. Когда все были живы, и я была целой.

Перетащив в спальню все содержимое холодильника, мы занимаем диван, болтаем ни о чем, стучим вилками, но пища не лезет в глотку.

За окном шумит листва, порывы ветра и раскаты грома выламывают рамы, шлепки дождя бьют в стекло.

Паша сегодня явно не в ударе, красноречие то и дело изменяет ему — повисают неловкие паузы, и нам нечем их заполнить. Не сговариваясь, мы почти одновременно роняем столовые приборы на пол и тянемся за ними. Краснеем, делаем лишние жесты, пялимся на окружающие предметы, но те сконфуженно молчат.

Ужас обваривает нутро кипятком, от зноя все вокруг искажается и плывет. Я не знаю, о чем сейчас думает Паша, но не решаюсь на него посмотреть.

Задерживаю дыхание, чтобы не дышать слишком громко, но стук взбесившегося сердца сдержать не могу. Поворачиваюсь, чтобы сморозить очередную глупость, и застываю при виде прекрасного и до дрожи опасного парня. В его расширенных зрачках горит отчаяние и готовность пойти на все.

Чувства, сплетенные в тугой узел, ухают в солнечное сплетение, от желания ломит тело, ноет живот, кружится голова.

— Давай что-нибудь посмотрим, — умоляю я в истерике.