Услышь нас, Боже

Отрывок из письма, посланного По – после исключения из Вест-Пойнта, – его приемному отцу 21 февр. 1831 г.

Впрочем, я в последний раз беспокою кого бы то ни было – я чувствую, что мне суждено уже никогда не встать с этого одра болезни.

Со щемящим сердцем Сигбьёрн высчитал, что По, очевидно, написал эти слова почти день в день через семь лет после смерти Китса, и подумал, что ему не только не было суждено «уже никогда не встать с этого одра болезни», но что он поднялся с него, чтобы благодаря Бодлеру изменить весь путь европейской литературы – вот так – и чтобы не просто беспокоить, но и пугать до полусмерти несколько поколений читателей такими шедеврами, как «Король Чума», «Колодец и маятник» и «Низвержение в Мальстрем», не говоря уж о воздействии конспективной и пророческой «Эврики».

Мое ухо было в ужасном, неописуемом состоянии; я чахну с каждым новым днем, пусть даже моя последняя болезнь еще не находит в нем завершения.

Сигбьёрн допил свою граппу и заказал еще. Ощущение, порожденное чтением этих заметок, было, право же, очень своеобразным. Сначала он сознавал, что читает их здесь, в римском баре, затем он оказался уже в музее Валентайн в Ричмонде, в Виргинии, и читал эти письма сквозь стекло витрины, а затем возник бедный По, который в черном унынии где-то их писал. А дальше маячило видение приемного отца По, который также читал некоторые из этих писем и (вполне возможно) даже не ответил на них, но тем не менее аккуратно сохранил их, как оказалось, для потомства – эти письма, которые, чем бы они ни были, в любом случае, вновь подумал он, предназначались только для адресата. Но только ли? Даже на этом пределе По должен быть чувствовать, что он творит повесть Э. А. По, – в этот самый момент величайшей своей нужды, своего окончательного (пусть и сознательно навлеченного на себя) позора он, возможно, лишь с большой неохотой собирался отправить то, что написал, словно думая: «А, черт! Я мог бы кое-что из этого использовать; возможно, тут и нет ничего особенного, но все-таки жалко тратить это на моего приемного отца». Некоторые из опубликованных писем Китса были такими же. И тем не менее есть что-то почти гротескное в том, как, кружа среди этих стеклянных витрин в этих музеях, ты со всех сторон стеснен этим пеплом страданий. Где астролябия По, кружка кларета Китса, «Узлы, полезные яхтсмену» Шелли? Правда, сам Шелли, возможно, и не осознавал ароматических смол, но даже эта прекрасная и не идущая к делу деталь – дар барышень Бойкин – также, казалось, не была свободна от намека на мучения, во всяком случае для Джорджа Вашингтона.

Балтимор, 12 апреля 1838 года

Я гибну, бесповоротно гибну, потому что нигде не нахожу помощи. А ведь я не бездельничаю и не совершил никакого преступления против общества, которое хотело бы сделать меня достойным столь жестокой судьбы. Во имя Господа сжальтесь надо мной и спасите меня от полного уничтожения.

Э. А. По

«О Господи!» – подумал Сигбьёрн. Но По продержался еще шестнадцать лет. Он умер в Балтиморе, когда ему исполнилось сорок. Сам Сигбьёрн пока отставал в этой игре на девять очков и – при известном везении – должен был без труда выиграть. Возможно, продержись По немного дольше… Возможно, если бы Китс… он начал быстро листать свою книжку – только для того, чтобы натолкнуться на письмо Северна:

Милостивый государь!

Состояние Китса изменилось к худшему, во всяком случае состояние его духа ухудшилось, очень ухудшилось, однако кровохарканье прекратилось… но роковой исход чахотки по-прежнему тяготеет… ибо его познания в анатомии внутренних органов… приумножают его мучения.