Усмешка тьмы

Ну разве я не должен хохотать сам, когда столь заразительно это делают другие? Чем я хуже? Куда делись мои слова? Я должен смеяться – делая глубокий вдох, такой, что глаза лезут из орбит, я откидываю голову назад и хриплю, не ведая, слышит ли меня хоть кто-нибудь. Внутри головы звук – несколько наигранный; но я определенно перекричал Трейси – его руки перестали сжимать бока, распластавшись ладонями кверху по скамье. Его лицо одержимо решимостью перещеголять меня по части оскала – и я чувствую, что это меня лишь распаляет. Теперь, когда мне удалось засмеяться, получится ли у меня остановиться? Все мое тело дрожит, будто в конвульсиях, и моя челюсть так болит, я боюсь, что не смогу закрыть рот. Прижимаю пальцы к щекам и пробую насильно захлопнуть его, используя большие пальцы как рычаги – но от истерики низ лица окаменел. Я должен перестать думать о смехе – такое впечатление, что если я продолжу, то навсегда потеряю способность мыслить по-человечески, нормально и связно.

Инстинкт берет верх, и мое тело вспоминает, что должно делать. Я отпускаю свою пульсирующую челюсть и обеими руками ударяю себя по лицу – со всей силы, на какую способен. Глаза у меня уже мокрые от смеха, и я с трудом вижу сквозь слезы. Мои усилия вызывают несколько шокированных вздохов, но большая часть зрителей, похоже, находит их еще более уморительными. Да и меня самого смешит нелепый звук шлепков ладоней по коже. Захлестнутый весельем, я едва дышу. Я возобновляю нападение на собственное пылающее лицо, а затем, от полного отчаяния, бью себя по обеим щекам одновременно. Либо удар освобождает челюсть, либо шок от боли заглушает истерику. Мои последние икающие смешки вскоре глохнут, но тело продолжает трястись – возможно, реагируя на нежданную бурю аплодисментов.

– Ты лучший! – кричит «гадалка». – Черт бы тебя подрал!

– Шпашибо! – плачу я. – Вше вышло шлучайно!

Овации заглушают мои слова. Когда хлопки наконец стихают, я вдруг начинаю бояться собственного голоса. Мне хотя бы больше не нужно обращаться ко всему залу. Я поворачиваюсь к Трейси, с лица которого еще не сполз развеселый оскал.

– Мне пора! – говорю я ему… чуть громче, когда понимаю, что слова выходят обычными, неповрежденными. – Ты можешь остаться, а я возьму такси.

Его лицо не меняется. Хоть бы моргнул! Улыбка будто застыла на лице, а глаза подозрительно безучастны.

– С тобой все в порядке? – кричу я сквозь слезы – вызванные смехом и болью в щеках.

– Да прекрати ты! – толкает его в плечо сидящая рядом женщина. – Уже не смешно!

Только когда он безвольно падает на нее, все еще широко улыбаясь и не закрыв глаза, она начинает кричать.

39: Неизбежность

Я почти не сплю. Всякий раз, когда сознание пытается оставить меня, перед внутренним взором всплывает Чарли Трейси, ухмыляющийся, как скелет. Мертвенно-бледное лицо стало черно-белым, словно его костюм. Порой он превращается в точную копию Табби, и неукротимые зубы с силой начинают раздвигать губы все шире. Вот почему я постоянно просыпаюсь. Еще вспоминаю мрачные лица людей на сходке – они все будто решили обвинить меня в смерти Чарли. Я бы все равно не уехал раньше приезда «скорой» – да и потом, разве тот факт, что мы пришли вместе, перекладывает на меня всю ответственность за то, что с ним произошло? И все же память лучше воображения, которое пытается убедить, что поднял меня какой-то странный звук в комнате. Но под кровать ничего не скользнуло. Если я включу свет и перегнусь через край, меня не ждет встреча с бледным приплюснутым лбом, выступающим из пола, с немигающим взглядом или с ухмылкой, что хуже смерти. Но одна только мысль о ней не дает уснуть, правда, если я встану с постели, бессонница непременно приведет меня в Интернет. Я просто хочу сейчас быть где-нибудь подальше, а во сне постоянно просыпаюсь в комнате гораздо меньше этой. Как только я слышу смех людей, спешащих куда-то вниз, наверное, на завтрак, я пользуюсь им как предлогом включить свет и потопать в ванную.

После душа я не медлю. Хочется задержаться у зеркала и проверить, не прилипла ли к лицу дурацкая улыбка. Правда, от времени мне не до смеха. Оказывается, до завтрака еще целый час. Одевшись, я проверяю почту. Банк молчит, Вилли – тоже. Даже Двусмешнику нечего сказать. Выйдя из Сети, я направляюсь к окну. Площадь пуста, потухшая ярмарка вызывает во мне чувство, что Рождество прошло без меня. Самая верхняя кабинка колеса обозрения покачивается, как колыбель. В ней никто не катается. Никто чересчур толстый и чересчур бледный не следит оттуда за мной. Вроде как что-то лежит на сиденье, но отсюда никак не разобрать, что это, и я просто напрягаю глаза до легкого помрачения. Там, у окна, я и стою – до тех пор, пока новая порция веселья из коридора не предупреждает меня, что в самом деле пора на завтрак. Пока я буду болтаться без дела, кто за меня будет этим самым делом заниматься?