Усмешка тьмы

Он смотрит на кулак и ныряет под прилавок – неужто за оружием? Что ж, старый добрый трюк из репертуара «Трех балбесов» проучит его. Разведя пальцы свободной руки «козой», я выбрасываю ее вперед, намереваясь ткнуть его в глаза, но он достает… всего лишь мою карточку. Поняв, что чуть с бухты-барахты не напал на человека, я паникую. Отсчитав пять евро, я выхватываю у него свою собственность и бегу прочь из зала, мигом ставшего еще меньше и тусклее. Наверное, всему виной – обилие дыма из-за косяков, от которого слезятся глаза.

Но все же на полпути меня останавливает нерешенный вопрос, и я возвращаюсь к нему:

– Как переводится с голландского dwaas?

– Дурак, – судя по взгляду, так хозяин «Чаши» называет и меня.

Хихикая, я выбегаю на улицу. Так как там по-настоящему зовется этот отель? Не то Sward, не то Sword – и он как вообще произносится, «сард» или «свард»? Да неважно. Надо звонить в банк как можно скорее.

Портье все такой же неуместно высокий – как воплотившееся отражение толстяка в кривом зеркале. Стараясь не расхохотаться ему в лицо, я спрашиваю:

– Новости из аэропорта есть?

– Пока никаких. Мы сообщим, когда они придут за вами.

Ух, как же зловеще звучит. Я благодарю его и поднимаюсь наверх по лестнице, кажущейся почти вертикальной. Цветочный узор коридорных обоев начинает извиваться и деформироваться с моим появлением, и я невольно прыскаю в кулак. Итак, вот они, номера. Мой четырнадцатый. Я прохожу номер 12, вставляю карточку в прорезь на следующей двери и скручиваю ручку – или пытаюсь скрутить. Ключ не работает. Число на карточке, безусловно, 14, и я чувствую, как зловещее 13 маячит у меня за спиной. Кто в моей комнате? Они закрыли дверь? Кто-то изнутри – их там много – ржет как конь. Вскоре я все-таки дотумкиваю, в чем проблема: я пытаюсь открыть дверь кредиткой. Вытащив ключ из кармана, я пихаю его в проем так сильно, что он сгибается. Замок щелкает, и дверь подается с первого раза. Придерживая ее в открытом состоянии одной ногой, я нащупываю во мраке разъем, отвечающий за свет. В комнате так же тихо, как в фильме Табби Теккерея, и я не могу сказать, принес ли я с собой запах конопли, или кто-то начадил здесь, пока меня не было. Сделав еще один шаг навстречу разъему, я пугаюсь собственного отражения, прянувшего на меня из зеркала на дальней стене, и так яростно втыкаю карточку в гнездо, что пластик почти трескается.

Комната пуста. Вероятно, смех доносился из соседнего номера. Может, из тринадцатого. Да не важно. Я запираюсь, стряхиваю с ног ботинки, сажусь на кровать, вожусь с реквизитами карточки. Случай мне пока что благоволит – звонок в техническую поддержку бесплатный из любой точки Европы. Записанный женский голос просит меня внимательно слушать и приглашает выбрать один из полудюжины вариантов с помощью клавиатуры. Скриплю зубами в бешенстве – любой вариант приводит к еще большему количеству бессмысленных разветвлений, будто я прохожу идиотский интерактивный тест. В конце концов мне сообщают, что все линии закрыты до завтрашнего утра, и с живым оператором мне никак не связаться – разве что оставить сообщение. Подняв глаза и столкнувшись с собственным дико лыбящимся отражением, я испытываю огромный соблазн запустить в эту рожу трубкой. Но я этого не делаю. Я с овечьей покорностью зачитываю номер моей карточки и оповещаю банк о том, что мой счет ни с того ни с сего ушел в глубокий минус. Я добавляю свой адрес электронной почты и номер телефона Натали, прежде чем призвать банк понять проблему правильно и связаться со мной в ближайшее время.

– И зовут меня Ли Шевиц, – говорю я напоследок. – Саймон Ли Шевиц.

– Саймон-лишенец, – покорно повторяет за мной статическое эхо.

Рыкнув, я кладу трубку. До боли в мозгу не хватает чего-нибудь вроде ноутбука – так я мог бы продолжить работу над своей книгой. В голове роятся смутные идеи о Табби и его соратнике Харте, но почему-то мне не хочется думать о них сейчас. Я беру пульт дистанционного управления, сажусь у изголовья кровати и включаю телевизор, притулившийся на углу туалетного столика. Выбор каналов невелик, да и ни одного на английском тут нет. Везде люди над чем-то смеются – но причина веселья лично мне вопиюще неочевидна. Что смешного в съемках бунтов, к примеру? Это что, какой-то современный вид сатиры? Когда ведущий начинает смеяться прямо в камеру, я выключаю телевизор. Жаль, но то же самое никак не проделать с моей гудящей наэлектризованной головой. Возможно, у меня получится задремать, если я полежу некоторое время в темноте.

Не стоило вспоминать о Табби. Каждый раз, когда я пытаюсь по лесенке из приятных воспоминаний – работа с Натали, дружба с Марком, переезд к ним – спуститься в царство Морфея, из темноты выплывает бледное лицо Табби и раздувается, заслоняя собой все прочее. Как же избавиться от несносного комедианта? Который час, на секундочку? Все еще темно.

Я поднимаю запястье к растрескавшимся от усталости глазам.