Уснут не все

По лестнице я спускаюсь на четвереньках, словно паук, у которого оторвали две пары ног. Возвращаюсь в свою койку.

* * *

Свернувшись калачиком в теплом гнездышке, которое устроил себе посреди кровати, натянув на голову тонкую простыню и колючее серое одеяло, я пытаюсь унять дрожь и прогнать образы, кружащиеся в моем огромном тыквообразном черепе. В нем столько свободного места, что в него, наверное, вмещается больше воспоминаний, чем в голову нормальных размеров. Снова и снова я вижу прожорливую птицу, когда-то бывшую госпожой Ван ден Брук, ее клюв, впившийся в мое запястье. Потом вижу, как увесистая лампа опускается с глухим звуком: тук… тук… тук… Я слышу лишь одно: как острый мраморный угол пробивает ее хрупкий, как вафля, пронизанный венками висок.

Что же я натворил в этом гигантском доме? Что со мной теперь будет? Все непременно узнают, что именно мои кукольные ручонки воспользовались подушкой и прикроватной лампой, чтобы уничтожить эту бескрылую стервятницу в ее же гнезде. Я спрашиваю себя, если перевести стрелки моих медных часиков назад, вернусь ли я в то время, когда я еще не прокрался к ней в комнату?

Внезапно лицо у меня сморщивается, и я плачу, сотрясаясь под одеялом всем телом. Потом встаю с койки и смотрю на верхний ярус, где храпит Уксусный Ирландец. Жалко, что я не он. У него в голове никаких кровавых картинок. Его неспокойные сны наполнены лишь мыслями о прозрачных жидкостях, которые он будет пить из пластиковых канистр.

Из-за царящего в спальне холода меня трясет еще сильнее. Запястье пульсирует. Мне хочется вернуться в кровать и свернуться в клубок. Как я когда-то лежал у мамы в животике. Пока меня не вырезали оттуда и мама не умерла.

Выйдя из спальни, я гляжу на дверь, ведущую в душевую.

Никто не кричит, не звучит сигнал тревоги, не загорается свет. Во всем здании тихо. Никто не знает, что госпожа Ван ден Брук мертва. И никто не знает, что это я убил ее… пока не знает.

На душе становится легче. Меня никто не видел. Никто не слышал. Джемайма все это время спала и видела сны о теплом зеленом крае за океаном, откуда она родом. Мне просто нужно сохранять спокойствие. Возможно, тогда никто не заподозрит меня – большеголового парня с кукольными ручонками. Да что он может сделать с такими игрушечными ножками и спичечными ручками? В этой голове-луковке, в которую втиснуто детское личико, не способны возникнуть такие мысли. Наверное, так они и подумают. Именно так думали и в приюте. Потому я и вышел тогда сухим из воды. Обо мне даже и не вспомнили, когда всех тех гадких воспитательниц, раздающих детям затрещины, нашли мертвыми в их постелях. Обо всех троих позаботились вот эти самые фарфоровые ручки.

Я радостно улыбаюсь. Мое серое сердечко успокаивается. Капельки пота на коже высыхают. По каждому крошечному пальчику ног, по тонким пальчикам рук, по всему моему прозрачному телу до самой круглой головы растекается тепло. И вот уже я весь сияю от радости – ведь я ускользнул от них, провел их. Одурачил всех, кто даже не представляет, какая сила прячется в моих крошечных ручонках.

И еще я представляю маленького мальчика, которого привезли в белом грузовике. Того, которого съели вчера. Сейчас он танцует на небесах. Там, в вышине, небо ясное и голубое. Ему нравится длинная трава, мягко щекочущая ему ноги, нравится, как желтое солнышко согревает его тело, нравится бегать и прыгать. Это ради него и его брата я уронил ту тяжелую лампу. Тук. Случившееся с ним нельзя забыть. Я снова все вижу. Вижу все своими черными глазами-пуговками, хотя они и крепко зажмурены.

Но что насчет второго?

И тогда я спускаюсь в душевую и отпираю дверь. За деревом двери, еще до того, как она успевает отвориться, я слышу, как быстро удаляются в угол шлепки босых ног. А потом раздается всхлип.

Ну уж нет, тебя они не получат.

Открыв дверь, я прохожу мимо темной мокрой скамейки у белой стены. Останавливаюсь перед мальчиком с желтой кожей, съежившимся в углу. Улыбаюсь. Он берет меня за мою протянутую руку, моргает заплаканными глазами.

Я думаю про церковь Богородицы и про туман. Нам понадобится одеяло.

– Твой брат ждет нас, – говорю я, и он поднимается с пола.

Забыть и быть забытым

Даже в самых густонаселенных городах на Земле множество людей пребывают в одиночестве. И все же, вытерпев достаточный период времени, испытывая при этом неловкость или отсутствие внимания в социальном или профессиональном плане, по собственному опыту знаю, что отдельные личности могут относительно комфортно чувствовать себя в роли «отстраненных» либо «частично допущенных».

По-настоящему отвергнутым я никогда не был, но оттеснялся толпой к краям дел человеческих. И лишь после значительного периода в роли отщепенца я, наконец, смирился со своей судьбой. Это было освобождающее чувство.