Успех

Это не из-за сердца, но все равно ему очень плохо. Если бы вырвало, может быть, стало бы лучше. Он поднимает руки. Вывернув их ладонями кверху, шатаясь, как пьяный, бредет к параше. Господи, как далеко до параши. Идешь, и все конца нет. Сколько это продолжается — три секунды или четыреста двадцать семь дней? Вот когда пригодились бы часы Трибшенера. Время, где жало твое? Трибшенер, где часы твои? Если вырвет прямо на пол, тоже ничего страшного. Но лучше бы добраться до параши. Не то будет всю ночь вонять.

Это не из-за сердца, не из-за сердца, не из-за сердца. Не хочу, чтобы это было из-за сердца. Осталось только четыреста двадцать семь дней, а если все пойдет как надо, то всего двадцать семь дней, а если сорвется, сколько потрачено труда и хлопот. Ужасно у меня расшатались зубы, вот-вот выпадут. Но все номера я вспомнил. Восстановить каталог по памяти дьявольски трудно, а вот я восстановил.

Видите, господин Трибшенер, я все-таки добрался до параши. Еще бы мне не выдержать. Жалко, что мне больше не хочется блевать. Сяду на парашу, отдохну немного. Если сорвется, сколько труда и хлопот. Дышать, спокойно дышать, равномерно дышать. Диафрагмой, всей грудью. Это не из-за сердца. Вдох. Закрыть рот. Выдох. Открыть рот. Это не из-за сердца. Равномерно. Не хочу, чтобы это было из-за сердца. Я выдержу. Диафрагмой, всей грудью. Вдох. Выдох. В себя. Из себя. Равномерно.

Покачивается его тело, покачивается голова. Смешно — тень от головы то закрывает тень решетки на потолке, то снова открывает. Шестьсот шестьдесят девять к четыреста двадцати семи — нет, все еще не получается. Надо начать сначала. Он должен все точно вычислить. Он все точно вычислит. Может ли человек в его положении чего-то добиться, если он не все себе уяснил? Он вычисляет. Вписывает цифры в теневую решетку. Пишет и пишет бескровной рукой. Почему «бескровной»? Он забыл правильное слово. А врач-то был прав: дело не в сердце. Это не из-за сердца.

Анна Элизабет Гайдер. Он пишет: Анна Элизабет Гайдер. Еще раз: Анна Элизабет Гайдер. Вот кто во всем виноват. И в мелочах, и в главном. Не повесь он ее портрета в Галерее, все было бы в порядке. Отказался бы давать показания во время ее идиотского процесса, все было бы в порядке. Вот кто во всем виноват. А он ни разу не переспал с ней. Какой идиотизм, что он так ни разу и не переспал с ней. Зачем он сидит здесь, на этой вонючей параше, когда он ни разу не переспал с ней? Он дрожит от ярости. Какой он идиот, какой безнадежный, тупой чурбан, что ни разу не переспал с ней. Идиот, идиот, стократ идиот…

Это была последняя мысль заключенного Мартина Крюгера, которую еще можно передать словами. Потом он привстал с параши. Издал странный звук. Может быть, хотел позвать надзирателя Покорного, все равно кого. Но не позвал… Только поднял руки, вывернув их ладонями кверху. Потом грохнулся наземь, наискось, ничком, опрокинув парашу.

Опрокинувшись, она загремела. Надзиратель Покорный услышал шум. Но он был туп, и, так как шум сразу утих, Покорный зевнул еще раз и продолжал сидеть.

Так лежал Мартин Крюгер, выбросив вперед руки, в одной рубахе. Вонючая жижа из параши медленно текла вокруг него, потом и она застыла в неподвижности.

Меж тем пополз слух — может быть, он добрался из Америки, — что заключенного Крюгера скоро выпустят на волю. Это вызвало новую волну интереса к нему. Искусствоведы писали о нем и о его теориях. Женщины извлекали на свет божий его письма. Люди, интересовавшиеся живописью, читали его книги. Некий референт из министерства юстиции ломал себе голову, под каким соусом лучше подать его амнистию. Много людей думало о судьбе Мартина Крюгера, о его истории, о его книгах, много бумажных страниц, много проводов, опутывавших землю, были полны вестями, гипотезами, раздумьями о нем и о его будущем, а тем временем его холодеющее тело лежало на полу в темной камере одельсбергской тюрьмы, беспомощно и немного гротескно выбросив вперед руки, в вонючей жиже из опрокинутой параши.

Книга пятая Успех Перевод Э. Линецкой