Успех

До сих пор ей не позволяли навестить его в камере, и, представляя себе жилье Мартина, она считала, что там очень холодно. Теперь ее поразило, как там было жарко. Да, тюрьму топили на совесть, в трубах что-то урчало. Иоганна внимательно оглядела камеру, оконце, забранное снаружи железными прутьями, — пять вертикальных, два продольных. Стены — бледно-зеленые внизу, беленые сверху, дырки от вытащенных гвоздей. Термометр, пресловутая белая параша. В углу четыре брошюры. Она взяла одну — руководство для вкладчиков сберегательных касс — и машинально перелистала. На столе лежал ломтик хлеба — уборщик-заключенный не решился его забрать. Иоганна подержала ломтик в руке: он был очень черствый.

Двадцать два месяца, шестьсот семьдесят дней — она точно сосчитала в машине — прожил здесь этот человек. За шестьсот семьдесят дней он, должно быть, изжил здесь все, каждый кубический сантиметр маленькой камеры, где ей уже через минуту стало невмочь. Мартин всегда был жаден до новых впечатлений. Здесь новых впечатлений не было. Может ли человек жить, не получая ежедневно хотя бы одного нового впечатления?

Он один из крупнейших историков искусства, с него, разумеется, снимут маску. Но она и без маски наизусть знает все в этом лице. До последнего своего вздоха будет помнить каждую его клеточку. Волосы коротко острижены, и все равно видно, что они уже не черные и блестящие, а с проседью и тусклые. Мясистый нос желт и карикатурно велик, от носа ко рту залегли глубокие складки. Губы сжаты в тонкую полоску. Лицо большое и словно бы обмякшее. Но не надо заблуждаться: с этим человеком так просто не договоришься. Особенно злобно-угрюм широкий, низко заросший волосами лоб. Жесткое лицо. Покойник не согласен ни на какие сделки.

Вот если бы увидеть его глаза. Если бы это лицо освещали серые, живые глаза, все сразу стало бы по-другому. Она изо всех сил пытается представить себе прежнего Мартина. Тот любил разговоры и споры, выяснения отношений, патетические сцены. Но нет больше громкоголосого, впечатлительного человека, осталась только жесткая, желто-серая, недобрая маска. Она должна всмотреться в нее, должна подойти еще ближе, и вот маска надвигается на нее, такая же тяжелая, горячая, перехватывающая дыхание, как тогда сырой гипс у нее на лице. Она словно парализована, словно в оковах, ей как будто предъявлен гигантский счет, с которым уже никогда не расплатиться. Иоганну охватывает холодная ярость. Она не позволит снять с него маску. Пусть это желто-серое лицо бесследно исчезнет. Пусть и он, и его лицо сгорят в огне. Но Иоганна понимает, — ничто от этого не изменится. До конца жизни ей будет казаться, что желто-серая, жесткая маска надвигается на нее, застилает глаза, затыкает рот и нос.

Лихорадочно пытается Иоганна вспомнить, была ли у нее хоть какая-то возможность сообщить Мартину, что ему уже не придется сидеть четыреста двадцать шесть дней в этом зеленоватом тюремном склепе, что теперь ему осталось потерпеть самые пустяки. Да, такая возможность у нее была, но не хватило доброй воли, но помешали гордыня и упрямство. Достаточно было бы напрямик поговорить с Тюверленом перед его отъездом. В тот день, когда Мартин рассказывал ей о чувстве уничтожения, она как будто пережила его сама. Другие — нет, но она пережила. Достаточно было бы поговорить с Тюверленом. Не он виноват, виновата она, она, она.

Смерть есть смерть. И судебному делу Крюгера подведен итог. И пересмотру этого дела уже не бывать. И осуждена Иоганна Крайн.

Потом в конторе ее стали умасливать Фертч и Гзель. Врач твердил, что angina pectoris почти не поддается раннему распознаванию, да и распознанная, она неизлечима. Иоганна молчала, глядя на них потемневшими серыми глазами, прикусив верхнюю губу, олицетворение ледяного гнева. Всю дорогу в машине, подпрыгивая на ухабах, она повторяла: не терять самообладания, держать себя в руках. Фертч, пытаясь скрыть неловкость, без умолку говорил. Произносил затверженные, затасканные фразы. На разные лады их варьировал. Сказал, что после умершего осталось много рукописей — солидное литературное наследство, как он выразился. Доктор Гзель снова стал излагать свои теории насчет angina pectoris, Иоганна по-прежнему молчала, глядя прямо в глаза тому, кто говорил в эту минуту. Наконец, ни словом не ответив на множество сказанных ей слов, точно они и не были произнесены, заявила, что хочет возможно скорее забрать труп из тюрьмы. И еще попросила позволения взять со стола в камере ломтик хлеба. Когда она уехала, Фертч и Гзель облегченно вздохнули.