Успение

В епархиальном управлении Павлу вместе с крестом иеромонаха дали на обзаведение тысячу рублей — деньги для Павла великие. Он справил на них облачение, билеты на проезд, и сотенная бумажка осталась еще на пропитание. Теперь из этих денег он купил водки и копчёного сыру. «Бог с ней, с сотенной-то. Чай, не помру в приходе, а с братом не выпить — грех… Плох он стал… Выпьем — может вспомнит. Я-то вот вспомнил его давеча», — рассуждал он, торопясь на обратном пути.

Валасий сидел теперь на оставленной Павлом бочке и, привалясь спиной к ларьку, рассупонил одёжки, грелся на солнышке.

— Махорку принёс? — строго спросил он у Павла и, когда тот подал ему осьмушку махорки первого номера, смягчился до доброты. — Спасибо, приятель. Теперь бы ты газетку где нашёл. Деньги на газетку есть, али я дам?

— Да уж ради встречи…, ради встречи-то найдём и на газетку! — Павел побегал по перрону, поискал продажных газет, и коль время было уже не раннее, послал цыганёнка побегать ещё по городу, дал ему целый рубль на газету. А чтобы, пока тот бегает, Валасий смягчил душу дымком, выпросил у станционного начальника листок отрывного календаря.

Валасий хмурился.

— Всё вспоминаешь, брат? Лет-то уж сколько сбежало!.. Ты Мологу вспомни. Еще пели там, выпивши, у Питирима. Ну!? Ты, бывало, как пустишь: «Ка-ак к обед-не за-звонят…» А я и подхватываю: «Со-обирай-ся жи-во, брат!»

Валасий набрал полную грудь воздуху, аж она выголилась из расстёгнутой рубашки. Павел обмер от счастливой памяти, рукой качнул в лад будущей песне и сам приготовился подхватить бас дьякона своим лёгким голосом, но Валасий закашлялся от натуги в груди, задёргался весь до испарины на лбу.

— Болеешь чем? — спросил Павел. Валасий махнул рукой, дескать, пройдёт, леший с ним, мол, выпьем сейчас и пройдёт. — Вот так, брат… Только вот давеча тебя вспоминал… Разлить-то нам не во что. Погоди, ларёшницу попрошу, может, стаканчик даст.

— Пустое это, приятель! — Валасий удержал Павла, откуда-то из-под шинели достал черепеньку, кованную из меди, с облезшей полудой, без ручки. — Помаленьку, да из ковшичка! — Махом вылил туда бутылку, протянул Павлу. — Пей, я обожду.

— Давай уж ты, брат. Я обожду.

— Обождёшь? Ну, обожди, Паш-ка!

— Вспомнил, Бог дал! — обрадовался Павел. — Лет-то уж сколько слетело!.. Уж и не думалось… А, гляди, свиделись!

Дьякон и прежде был горазд до водки, а теперь он и вовсе пил её с жадным остервенением, собравши лицо в глубокие морщины, обливая щетину и грязный кадык. Махнул черепеньку почти до дна, вытерся чёрным рукавом шинели и сотрясся телом до основания.

— Обождал? А я мерки не знаю. Так-то Паш-ка! Пашкой, говоришь, зовут?

— Пашка Опёнков! Настасьин брат, сиротой был привезён в обитель.

— Пашка, так Пашка, чёрт с тобой! Мерки я, Пашка, не знаю.

— Ничего, брат Валасий, мне и этого хватит, а ещё и лишку будет. Пей, коли хочешь, а я и так хорош.

— Пей, пей, Пашка, давай!

Водки осталось всего на два глотка, но Павел испил их врастяжку, чтобы подольше, чтобы показать старому знакомцу, что и ему, мол, в меру осталось. Выпил, отломил сыру для закуски. Валасий разглядел его.

— Не достала она тебя. Не сотрясла. Мало я тебе, дурень, оставил.

— В самый раз, Валасий, Господь с тобой.

— Значит, душа у тебя прямая, водка в жилы не бьёт. А у меня — изогнулась, изворочалась от горя, от судьбы-сухоматери. — Он сжал кулак и повертел им в разные стороны: вот, мол, как изворочалась его душа.

— Алкоголиком заболел? — осторожно спросил Павел.

— Авва Отче! Всё возможно Тебе. Пронеси чашу сию мимо меня! — сказал Валасий в полный голос и умолк. И лицо его извелось горечью.

Павлу захотелось обнять его за плечо, самому ткнуться к нему головой, но он не решился, хотя и себя, и Валасия ему было жалко до слёз. Он ещё не ведал, почему ему надо жалеть и себя, и Валасия, но слеза уже выкатилась на глаза.

Пока Валасий молчал, томясь в своей горечи, Павел разглядел, что дьякон давно, видать, отстал от духовного звания. Руки у него избиты и огрублены мозолями, по шее, от уха за ворот, опустилась ещё одна давняя рана, вся в чёрных крапинах. И бороды нет — одна дикая щетина, и голова стрижена, и несёт от него невесть какой прелью, а не ладаном. Раньше-то он дьякон был из щёголей.

— Едешь куда, али так тут и трёшься? — спросил Павел тихо.

— Еду. Куда — не знаю, а еду. Погоди, скоро лягу в товарный вагон и, куды прицепят, куда повезут, туда и поеду.

— Странствуешь?

— Странствую. Сына ищу. Был у меня Митя от Аннушки, при ней жил. И сгинул. — Валасий закутил новую цигарку. Дым закопошился у него в щетине, пополз к глазам, стал выедать слезу. — Аннушка померла. Могилку видал. А Митя, говорят, живой. А где он живой — не знаю… Помирать бы пора, а не могу… Вот уж найду когда, обниму, нагляжусь, тогда — леший с ней и со смертью.

— Покаяться бы тебе, брат. Господь-то, может, и приведёт.

Валасий поднял голову, поглядел на Павла, скривился:

— Это уж ты кайся, Пашка. Я ему откаялся. Мите покаюсь — пусть простит, что ради веры глупой бросил его младенчиком. А господнее прощение — господи! — какой в нём прок?

— Изверился?