Успеть изменить до рассвета

Однако все равно потребовалось специальное решение президиума ЦК, на котором каждый из бонз (как будет четырьмя годами позже с «Одним днем Ивана Денисовича») расписался, что против публикации не возражает. Потом еще редколлегия «Нового мира» долго мурыжила и самые острые моменты все‑таки из «Живаго» выпустила. Теперь роман анонсировали в майском номере, благодаря чему ряды недоброжелателей Данилова разом пополнили литературные генералы правого толка: Софронов, Кочетов и прочие. Знали ведь, чувствовали, насколько их писания проигрывают рядом с волшебной прозой Пастернака.

Публикация, даже не свершившаяся, а всего лишь готовящаяся, взбудоражила интеллигентскую Москву. Обычные люди — студенты, преподаватели вузов, инженеры, даже школьники — ждали «Живаго» как некий метеорит, всполох, полярное сияние. Ждали, что он все тут осветит, выявит, переменит. Ожидали и предвещали его чуть ли не как мессию. В то же самое время писательская масса оказалась страшно недовольна. Понять их было можно. В самом деле! Насколько обесценивались произведения Грибачева, Сартакова, Кожевникова рядом с этим явлением! Группа товарищей пошла даже на неслыханную вещь! Безо всякого согласования с ЦК, даже зная о личном благоволении Никиты Сергеича к роману, они все равно опубликовали в «Литературной газете» письмо за двадцатью одной подписью под грозным названием «О готовящейся литературной провокации». В ответ «Комсомольская правда» (которой рулил Аджубей, зять Хрущева) жахнула (с подачи, разумеется, Данилова) из всех стволов: заняла целых две полосы, специальную вкладку, гигантским отрывком из романа. Газету передавали из рук в руки, в редакцию приносили целые мешки писем, и Данилов был доволен: завязалась дискуссия, свободный человеческий обмен мнениями, прилюдно, печатно, а не кулуарно, на кухнях. А главное, роман становился фактом жизни — здешней, советской, совсем не западной.

Опять‑таки, чтобы смягчить удар по Советскому Союзу в связи с возможным «нобелем» для поэта, Данилов уговорил Хрущева пойти на иезуитский шаг. Ведь запрашивали владыку из Нобелевского комитета, кто был создателем первого спутника — с тем чтобы наградить героев. В прошлой, известной Алексею действительности Никита Сергеич гордо ответствовал (дурак!), что спутник создал, дескать, весь советский народ. Но теперь Леша нашептывал ему: давайте наградим Королева, Глушко, и третьим представим, допустим, в качестве теоретика, Тихонравова. Подумаешь, секретных академиков рассекретим! Что с ними будет? Куда они денутся? Да они настолько преданы советскому строю и России, настолько честолюбивы и обустроены, что никуда не убегут. А плюс заключается еще в том, что одновременно давать Советам две «нобелевки» — и по физике, и по литературе — комитет поостережется. Решит, что слишком жирно будет. Однако, если сравнивать Пастернака и спутник, то создатели «беби‑мун»[33] — герои гораздо более бесспорные. Значит, Борису Леонидовичу премия в этот раз не обломится, и негатива, связанного с шумихой на Западе вокруг «Доктора Живаго», мы избежим. Вдобавок, если Королев вместе с конструктором ракетных двигателей Глушко получит самую высокую в мире научную награду, возможно, это утишит их самолюбия, усмирит гордыню? И они не разругаются вусмерть в начале шестидесятых — что, безусловно, впоследствии и на советскую лунную программу повлияет?

Рассекречивание академиков и подачу документов на них в Нобелевский комитет Данилов в итоге пробил — но сколько потребовалось уговоров, сколько пришлось выслушать со стороны Хруща выкриков и истерик, сколько нервов и времени заняло, чтобы провести соответствующие решения Совмина и ЦК!

И так на каждом шагу.

Например, узнал Алексей, что хочет Первый секретарь в новое наступление на религию пойти — постановления ЦК готовятся, мощная антирелигиозная пропаганда, закрытие храмов, развенчание и отречение священнослужителей. Как же Данилову пришлось уговаривать, чтобы не трогал Хрущ, ради бога, больше Церковь! Ладно, бог с тобой, не открывай новых храмов, не популяризируй религию, раз ты такой атеист! Но новые‑то гонения на христианство затевать зачем?! На что предшественник его — в тридцатые церкви рушил, священников расстреливал, а как припекло в Великую Отечественную, пошел на попятную, сколько послаблений православным дал! Так оставьте все хотя бы на прежнем уровне, убеждал Данилов царька, не нужна эта пропаганда антирелигиозная! Зачем закрывать и рушить храмы, заставлять священников отрекаться от сана и от веры! Грех‑то какой!

«Обскурантист! — кричал в ответ на него Хрущ. — Поповец! Сектант!» А Алеша уговаривал: «Угомонитесь, Никита Сергеевич. Люди сами выберут, в кого им веровать, в Христа или в ракету». Вроде бы убедил, не стали антиклерикальные постановления принимать.