Усталость

— Деталей я, конечно, не знаю и о причинах поступков могу только догадываться. Но все-таки кое-что я закаталогизировал.

— Из моей биографии? Но, послушайте, это же шпионаж!

— В известной мере — да… Но мне страшно нужны эти данные, и я же не использую их во зло. Эстония, наша Земля Марии, невелика, писателей у нас не бог весть сколько, так что данные сами идут в руки. Разумеется, не все из них достоверны, но все-таки…

— Почему вас вообще это интересует? Корысти же от этого никакой — во всяком случае, так мне кажется.

— Ох, это долгий разговор, а у меня сегодня мало времени. Если вам в самом деле интересно, продолжим наш разговор в другой раз… В основном я изучаю вопрос, влияет ли и в какой степени чисто личная жизнь писателя на то, как он отображает действительность. Если мы научимся выделять в литературе субъективный момент, то беллетристика даст нам точную картину эпохи. Другого пути нет, ибо даже самый объективный летописец все-таки человек и невольно фальсифицирует историю.

— Вы фантаст.

— Что ж, пожалуй, — протянул парень. — Но вы должны меня извинить: эта проблема меня по-настоящему интересует. Тут я не удержался от смеха. Чудесный малый!

— Знаете, я все же заказал бы немножко коньяку. Вы совсем не пьете?

Он покачал головой.

— Только в чрезвычайных случаях.

Меня слегка опечалило, что я не был для него чрезвычайным случаем.

— Ну, а для меня разговор с вами — чрезвычайность. Так что я могу.

Я заказал сто пятьдесят.

— Вы в самом деле верите, что этот… как вы сказали?.. ну да, субъективный момент можно «выделить»?

Парень, ничуть не смутясь, согласился, что — да, трудновато.

— Вот если собрать полную биографическую информацию, провести специальные опыты по определению особенностей темперамента — мы до таких опытов еще не дошли, — если сопоставить все эти данные с творчеством и обобщить результаты методами статистики, тогда — пожалуй, — решил он.

— Биография биографией, но, по-моему, человеческий характер часто формируют мелочи, незначительные впечатления детства, а до них никому не докопаться. Однажды, не помню уже, в каком возрасте, но, наверно, лет трех-четырех, — во всяком случае, это было летним вечером, я стоял у ворот. Почему-то на улице не было ни души, жили мы, правда, на окраине, но обычно в это время дня там бывало оживленно. Так вот, стою я в воротах и вдруг вижу на пустынной улице горбатую старуху, — даже и не понять, откуда она вдруг взялась. Она чертовски смахивала на ведьму из сказки и тащила на спине немыслимых размеров мешок. Лучи заходящего солнца падали прямо на нее. Само солнце, оранжевое и помятое, едва виднелось над крышами сараев. Старуха отбрасывала длиннющую черную тень, и эта тень коснулась меня мимоходом. А потом в глаза снова ударили слепящие лучи, и старуха с ее жутким гигантским мешком отпечаталась в моей памяти устрашающим силуэтом… Он и сейчас мне видится с предельной четкостью, будто запечатлелся во мне, как на фотопластинке. По-моему, такие вещи иногда очень влияют на формирование человека.

— Черное и оранжевое! Потрясающе! Ведь эти краски так часто у вас соединяются и предвещают обычно недоброе. Нет, это действительно занятно — черное и оранжевое! Стоп-стоп-стоп… А знаете? В мимикрии два эти цвета тоже часто сочетаются… Змеи, осы, ящерицы и так далее…

Парень был в упоении! Он схватил записную книжку и что-то записал. Я опрокинул рюмку коньяку, появившегося на столе как-то незаметно, и посмотрел на ликующего юнца. Он страшно мне нравился, но и вызывал легкую зависть.

Мы помолчали.

— Ладно. Предположим, моя личная жизнь пойдет под откос. Я, разумеется, просто предполагаю! Какой же тогда краской я должен буду «расцвечивать», как вы говорите, «свою резиньяцию»?

— Ну, вам остается небольшой выбор. Буро-картофельный цвет должен быть одним из последних. У Аполлинера был еще, правда, темно-желтый и, кажется, даже розовый, но…

— … но кончать, как Аполлинер, я, право, не хотел бы.

Снова возникла пауза. Парень смаковал свой кофе по-бразильски. Я глотал коньяк. Темный, несомненно, армянский коньяк.

— Кстати, что вы вообще думаете о моих стихах? — Я задал этот вопрос вполне спокойно и снисходительно, но ждал ответа с немалым трепетом в душе, — почему-то его оценка приобрела вдруг для меня большое значение.

— Вы, Руубен Иллиме, поэт вполне приличный. Молодежь, конечно, не очень вас почитает, слишком уж консервативная форма, но все-таки… вы весьма приличный поэт. Как это ни смешно, есть в вас какая-то … я бы сказал, одухотворенность раннего ренессанса. Не смейтесь, я убежден, что в этой одухотворенности вся ваша сила!

— Честно говоря, не имею и представления об искусстве раннего ренессанса. Так что не думаю, чтобы именно…

— Верю, верю! Какое же может быть представление при таких пробелах в образовании, как у вас… Но познакомьтесь, например, с Джотто, Маскаччо и особенно с Филиппо Липпи — думаю, они вам очень понравятся.