Устами младенца. Соцгород – 2

богатырское, крепкое. Ручками держится Рем,

и упёрся ногами тихонечко Ромул. Во рту

мои космосы, звезды. Кому эту радость повем?

Не касайся лишь шерсти, коль за полночь. Возле меня

мне важнее потомство. Вот эти комочки тепла.

Их парные затылки, тельца, и теперь мы – родня!

Я – для звездного млека.

Плыву там, где синяя мгла.

И захлёбываясь, задыхаясь от вещей своей

материнской любви, то ль смеюсь, то ли плачу, смеясь,

говоря иль крича про чужих, про родных мне детей,

Пусть не крови одной мы,

одна пуповинная связь.

И когда-нибудь в старую шкуру свою я вернусь,

обдирая ступни. Я – на запах, на плач, я на зов,

раскровавив сосцы о каменья, шиповника куст,

ибо держится мир

на извечном,

на женском,

с азов!

Г.

Истекая смыслами, значениями, городами

с юга на север – Саркал, Итиль,

продвигаясь топью, трясинами, льдами,

связанный реками, мир восходил.

Реки он пил! Понимал их пристрастья,

крепость, обрыв, взгорья, холм возле рва,

Именем князя Донского Дон властен,

именем Невского хлещет Нева.

Были разбойники, тати, лихие,

серьги дарили, меха, ситцы, льны.

Возле я гордой стою Алатыри,

век бы стояла с весны, до весны.

Батюшка, Днепр, окрести меня, Отче,

простыни в шёлке, мех, свет, бирюза!

Так бы молила от ночи до ночи,

рекам глядела, глядела в глаза.

Кто камнем в омут, кто вплавь, кто в стремнину,

кто голышом, кто в рубахе нательной.

Реки такие – поднимут, обнимут,

а захотят: свяжут всех заедино,

мать и младенца, что пряжей кудельной,

свяжут влюбленных одною постелью,

свяжут живых общей раной смертельной.

Воды во мне! Родила, чтобы сына!

Околоплодные воды – Лавина!

Боль протекла сквозь меня, камни нёс ты

вечно, угрюмо, несчастно, жалейно,

горы – до неба,

до рёбер – утёсы.

В омут – в тебя я – с верёвкой на шее.

Проистекал своим именем, лаву

пели венцы, колокольно звенели.

Имя твоё отштормило на славу

да по угорьям, пескам, что вдоль мели.

Еле живая осталась: любила

так, словно завтра мне смерть, мне пучина.

Реки во мне – водяная могила.

Старицей стала – любимый покинул.

Я, как Сура по Мордовской, Чувашской,

я – километры тоски, счастья, неба,

ангелов, звуки несу нараспашку,

сбоку звезда лишь сияет нелепо…

Д.

Ринусь, рванусь побежать, но пойму,

это может лишь тот, у кого небеса ночевали.

Но Икар…он был разным, упавший в дремучую тьму

с высоты, что бескрайна, разбившийся на перевале.

Голоса. Голоса. Мне их слышать и слышать. Они

не исчезнут, оставшись там льдинками, высь – это холод.

…Журналисты напишут, как жёны остались одни,

кто с детьми, кто беременная.

Из-под чёлок

лишь глаза. Но о них говорить – космос рвать,

как о тех прорастающих крыльях, что скреплены воском.

Если жизнь: обязательно в тестах две будут полоски,

вот об этих полосках все лучшие будут слова.

Заморожен конфликт. Значит, холод, о нём говорю.

Промерзаю сама до хребта, дрожи, до неуюта.

На земле греться – куревом, водкой. Моя ты голуба,

ах, земля обожжённая, огнь, погружённый в зарю.

Как руками за небо цепляться, ещё чтоб пожить,

там, в Ерасхе цветут колокольчики, розы и маки.

Есть дороги, дома невысокие и гаражи,

запустенье полнейшее: дерево, куст цвета хаки.

Я ищу, мне за что ухватиться бы, как тот Дедал

закурить «Беломор» или выпить сто грамм алкоголя?

Голоса, голоса слышу с воздуха – пел ли, рыдал

каждый голос. И каждое горе – мне личное горе…

Е.

Эти тёплые, сладкие, сочные груши,

словно бы не земные, с прозрачной кожуркой,

собираю в корзины их спелые туши,

глажу пальцами, как они томно-жемчужны!

Если б петь я могла – спела бы. Если нужно,

станцевала бы польку, чечётку, мазурку.

Это было давно: сад, соседи и груши.

Это было во сне, в полуяви, в дремоте.

На столе: пироги, с маком булки, ватрушки,

скатерть белая: кисти, узорные рюшки.

День субботний.

И ворчала соседка – унылая тётка:

космы белые, жидкие волосы. Гребень

выпадал постоянно безмерно, без счёта.

И ломались гремучие молнии в небе.

Чирк! И капли из времени «после потопа».

Чирк! И груши дробились о жаркую землю

те, которые мы не собрали укропно,

травянисто, которые мы не успели

до грозы. До дождя. До всего, что случится.

До болезни соседки, она так боялась,

что её обворуют! Что люди, что птицы

у неё стащат кольца, серёжки, нить, спицы.

Я, как вспомню соседку, кольнёт в сердце жалость!

Ошалело мне в горло впивается горе,

пробивает до дрожи! И что с нею сталось,

это же не ветрянки, как в детстве, не кори,

много хуже! Соседка на десять запоров

закрывала дощатые, драные двери.

Всё равно – хоть не спи – ей мерещились воры,

ей казались и блазнились всюду потери.

Её долго лечили в психушке. Где Каи

золочёные кубики льдов разноцветных

собирали у ног равнодушных блондинок.

Было жалко нам тётку, мы тётку забрали.

Мы сварили компот. Было жаркое лето.

Лето свадеб, застолий, варений, поминок.

Но компот был без груш, то есть без аномальных

этих странных плодов. Этих сладких. Прогретых

жёлтым солнцем! Из слив, из черешен, из редкой

боровинки ванильной, почти полупьяной.

Помню, как я компот подавала соседке.

Помню, как заорала тогда она странно.

Что я груши украла. Что груши я спёрла.

Но их не было – груш! Я твердила упорно.

Ибо градом побило кровавые ветки.

Но блажила соседка безумнейшим горлом:

– Это Ветка!

Наутро не стало соседки!