Установленный срок

Но в душе я мог простить Красвеллера. К Граундлу я не испытывал ничего, кроме личной неприязни. Ему не терпелось сдать на хранение своего тестя, чтобы все владения Литтл-Крайстчерча перешли в его руки всего на год раньше! Несомненно, он знал точный возраст этого человека так же хорошо, как и я, но не ему было торопиться с этим. И тогда я не мог не подумать, даже в этот момент публичного несчастья, как охотно Джек помог бы старому Красвеллеру в его маленьком мошенничестве, чтобы Ева была вознаграждена. Я уверен, что он поклялся бы против собственного отца, лжесвидетельствовал бы под страхом правды, чтобы добиться от Евы той маленькой привилегии, которой, как я однажды видел, пользовался Граундл.

Я молча сидел на веранде Красвеллера, пока все это проносилось у меня в голове. Но прежде чем снова заговорить, я смог ясно увидеть, чего требовал от меня долг. Ева и Литтл-Крайстчерчер, чувства и интересы Джека и все желания моей жены должны быть отложены в сторону, а вся моя энергия должна быть посвящена буквальному исполнению закона. Это был проект великого всемирного движения, и если он потерпит неудачу сейчас, в самом начале, когда все уже было готово к работе, то когда еще возникнет надежда? Это было дело, которое требовало законодательной санкции в любой стране, которая могла бы его принять. Ни один деспот не мог попытаться осуществить это, пусть даже его власть была бы весьма прочной. Вся страна восстала бы против него, если бы ей сообщили, в его неведении, о предполагаемом намерении. Этого не смог бы осуществить ни один конгресс, большинство членов которого не были бы моложе сорока лет. Я достаточно видел человеческую природу, чтобы понять ее слабость в этом отношении. Все обстоятельства сложились так, что в Британуле это стало возможным, но все эти обстоятельства могут никогда больше не сложиться. И мне казалось, что теперь все зависит от силы, которую я могу приложить, чтобы вселить мужество в сердце бедного робкого существа, сидевшего передо мной. Я знал, что если бы Британула громко воззвала к Англии, то Англия, с желанием влезть в чужие дела, которое всегда было ей свойственно, вмешалась бы. Но если империя позволит начать действие закона в тишине, то, возможно, Установленный срок можно будет считать делом решенным. Как много, в таком случае, зависело от слов, которые я мог бы использовать!

– Красвеллер, – сказал я, – мой друг, мой брат!

– Я, видимо, не очень-то в этом разбираюсь. Человек не должен так стремиться убить своего брата.

– Если бы я мог занять твое место, Бог мне судья, я бы сделал это с такой же готовностью, с какой юноша бросается в объятия своей возлюбленной. И если за тебя, то почему бы не за брата?

– Вы не знаете, – сказал он. – Вы, по правде говоря, не были испытаны.

– Если бы вы могли испытать меня!

– А мы не все сделаны из такого материала, как вы. Вы говорите об этом до тех пор, пока не получите отставку и уход. Но ведь это не естественное состояние человека. Оглянитесь назад на все века, и вы увидите, что жизнь всегда была дорога лучшим из людей. И вы также поймете, что те, кто доводил себя до самоубийства, сталкивались с презрением своих собратьев.

Я не стал рассказывать ему о Катоне и Бруте, чувствуя, что римскими примерами мне не удастся возбудить в нем душевное величие. Он сказал бы мне, что в те дни, римляне не знали, что:

"О, если бы предвечный нам законом

Не запретил самоубийства!"2

Я должен достучаться до него другими методами, если это вообще возможно.

– Кто может быть более живым, чем вы, – сказал я, – в том, что человек под страхом смерти опускается ниже уровня животных?

– Если так, то он деградирует, – сказал Красвеллер. – Это его природа.

– Но должен ли он оставаться таким? Разве не в наших с вами силах поднять его на более высокий уровень?

– Не с моих, конечно. Я признаю, что я не более чем человек. Литтл-Крайстчерчер так приятен мне, и улыбки Евы, и ее счастье, и мычание моих стад и блеяние моих овец так благодатны для моих ушей, и так сладко моим глазам видеть, как я превратил эту пустыню в рай, что я готов остаться здесь еще немного.

– Но закон, мой друг, закон, – закон, который вы сами так активно создавали.

– Закон разрешает мне еще два года жизни, – сказал он и выражение упрямства, которое я заметил раньше, снова появилось на его лице.

Теперь это была ложь, абсолютная, несомненная, очевидная ложь. И все же это была ложь, которая, будучи просто сказанной, могла быть использована по назначению. Если бы в столице стало известно, что Красвеллер желает получить годовую отсрочку с помощью столь непристойной лжи, годовая отсрочка была бы ему предоставлена. И тогда Установленному сроку придет конец.

– Я скажу вам, в чем дело, – сказал он, желая представить мне свои желания в другом свете. – Граундл хочет избавиться от меня.

– Боюсь, правда на стороне Граундла, – сказал я, решив показать ему, что я, во всяком случае, не соглашусь содействовать распространению лжи.