Усы

Книги Орлова сегодня встретишь даже в маленьких книжных магазинчиках где-нибудь в провинции, они выстраиваются в ряд на стеллажах столичных гигантов. У него много верных поклонников, даже фанатов. Но есть и читатели, которые при знакомстве с текстом крутят пальцем у виска: странный какой-то этот писатель…

До «Соленого арбуза»

— Когда публику взбудоражил «Альтист Данилов», нередко — и меж собой, и на многолюдных обсуждениях — говорили: Орлов вышел из Булгакова, а ты напоминал, что до Булгакова был Гоголь, а до Гоголя — Гофман, любимый с детства писатель.

— Писателя Гофмана я оценил, естественно, во взрослом состоянии… А в детстве… Мама обменяла на Рижском рынке — мы жили рядом, в Напрудном переулке, — кипу старых, еще довоенных газет (торговцам они требовались для кульков), на буханку хлеба, а хлеб — на лишние билетики в Большой, на «Щелкунчика». Еще война шла, жизнь полуголодная, скудная, у детей и игрушек-то не было, и вдруг случилось волшебство: я попал в сказку, или прожил в сказке великого чудесника Эрнста Теодора Амадея Гофмана, и он вошел в мою жизнь вместе с Петром Ильичом Чайковским, Большим театром… Я долго хранил программку, где, между прочим, сообщалось: Маша — Майя Плисецкая. Дебют.

Лет через шесть — так, наверное, — поздно вечером звонок: Майя Михайловна и Родион Константинович Щедрин. Они только что вернулись из Парижа, были у Шагала и спешили передать мне его одобрительные слова об «Альтисте Данилове». Он прочел его в «Новом мире», который выписывал, всегда считая себя частью русской культуры… Ночью я не мог уснуть. Плисецкая, Шагал, один из моих любимейших художников, — его музыкально-цветовые фантазии на фоне старого Витебска у меня всегда связывались и с Гоголем, и с Гофманом… Все это было как продолжение того чуда военной поры…

— А сказки Гофмана после балета ты сам читал?

— Да, адаптированные. «Золотой горшок», «Щелкунчик и король мышей»… Я рано научился читать и писать. Когда мы с мамой жили в эвакуации в Юрино — это Марийская республика, — отец писал мне письма квадратными буквами, я сам отвечал. Мне было пять лет.

— Отец оставался в Москве?

— Он не мог воевать — у него не было ноги, в детстве делали операцию… В войну работал заместителем главного редактора «Вечерней Москвы». Редакция тогда находилась в Потаповском переулке. Во время бомбежек все спускались в бомбоубежище, а он оставался за своим столом — фаталист! Однажды бомба пробила шесть этажей — до типографии на первом — и не взорвалась. И когда нас бомбили в Юрино, тоже одна из бомб попала на асфальт, отскочила и улеглась на балконе двухэтажного дома.

— Знакомая бомба! Она же из «Лягушек»! Значит Журино, где происходят многие события романа, это Юрино? И вы с мамой жили в замке Турищевых-Шереметевых?

— На самом деле это дворец-замок Шереметевых. До войны там был дом отдыха, в войну поселили эвакуированные семьи ответработников. Жили со свечами и керосиновыми лампами. Койки стояли в зале, во всех коридорах… Сейчас замок прекрасно отреставрировали.

— Твою биографию можно, наверное, писать по твоим романам. Героя «Бубнового валета» ты поселил в своем доме в Напрудном. Ты там и родился?

— Да. Там жил и мой дед Яков Никитич, гравер. Его можно найти в Суворинской адресной книге «Вся Москва». Мастерская у него была в Средних торговых рядах, на Красной площади, но он мечтал купить собственный дом, чтоб при нем и мастерскую разместить. Двадцать тысяч золотых накопил в «екатеринках», а тут революция, бумаги стали бумажками.

— Дом в Напрудном не ему принадлежал?

— Видимо, только 2-й этаж, а потом нас уплотнили, и образовалась коммуналка, без ванны — ее ликвидировали, чтоб расширить прихожую и сделать вход во все комнаты, без горячей воды…

— В твоих сочинениях не раз появляется Яхрома (она же Влахерма), и тоже, чувствуется, не чужое для тебя место.