Усы

Есть там, конечно, воспоминания о чем-то. Потому что я в школе был театралом и с шестого класса был в активе Детского театра. Мы не давали стрелять из рогаток во время спектакля и прочее. И очень хорошо узнали ближайшие театры изнутри. И Детский, и Малый, и Большой, а особенно Художественный. Для меня было праздником, мне выдавали на каникулы денег на билеты, и я пересмотрел многие спектакли по множеству раз. Для меня само понятие — Камергерский переулок — было одним из самых главных в Москве. А потом меня поселили в дом Художественного театра под названием Сверчок, в Газетном переулке, напротив Камергерского. Я поэтому туда часто заходил, многие знакомые появились из Художественного театра. В закусочной рядом с театром проходили творческие встречи и интересные беседы — уже в 90-е годы, когда едва хватало на кружку пива, актеры были полунищие, работы не было, кино все прикрывалось. Сергей Прокофьев меня всегда привлекал, но квартиру его я так и не посетил. Я уже говорил про сгусток энергии Камергерского переулка, творческой, трагедийной. Сейчас приходится жалеть, что все уже по-другому. В романе есть описание, как в нем уже собираются персонажи романов Робски… Первые три романа я написал об Останкине. Тоже совершенно особенное место.

Елена, Москва:

Герои «Камергерского переулка» — просто люди, как везде или именно москвичи? У них есть какие-то свои, исключительно московские черты?

Владимир Орлов:

Сейчас очень трудно назвать эти исключительные московские черты. Сейчас все, как в котле, перемешалось, перетопилось. Поэтому многие москвичи приобрели черты, не свойственные послевоенной большой деревне, как питерцы называли Москву. На самом деле за Садовым кольцом начинались деревянные дома. И нравы были особенные. Но тогда люди общей нищетой были связаны, друг другу помогали. Не было стычек, интриг. А потом, когда началось расслоение 50–60-х годов, нравы стали меняться в Москве. Грешить на лимитчиков неохота, потому что есть ядро. Как русский язык может все перемолоть и включить в себя все, так, я думаю, в конце концов московские нравы подчинят себе инородную шваль в отношениях. Хотя это упование очень зыбкое. Так в Ленинграде произошло, когда после войны туда съехались многие люди из северных областей, и город на интеллигентский походил мало. Но потом выработались именно питерские привычки, обычаи.

Николай Светляк, Долгопрудный:

Писатель — это судьба или профессия?

Владимир Орлов:

Судьба, конечно, и никуда от нее не убежишь. Были годы, когда меня не печатали по восемь лет, а в ход шли произведения с плохим языком, или предисловия к краткому курсу КПСС. Чтобы благополучно жить, надо было подчиняться тем правилам. Это было очень досадно, приходилось жалеть, что другой профессии нет. Но это все во мне перегорело, и что-то сделано такое, чего можно не стыдиться.

Leona-Ana, Москва:

А Вы правда относите себя к породе московских зевак? Очень понравилась книга «Камергерский переулок», спасибо большое!

Владимир Орлов:

Да, действительно. И лентяев, и зевак. По-моему, писатели вообще должны быть лентяями и зеваками. Иначе они превращаются в машину для добывания денег или славы.

Стас, Ивантеевка:

Что сейчас находится на месте закусочной из «Камергерского переулка»?

Владимир Орлов:

Я толком не знаю. Туда просто противно ходить. Там что-то похожее на солдатскую столовую, но с большими ценами и со случайными посетителями. Бывший хозяин, у которого сначала провалилась знаменитая пивная в Столешниковом переулке, а потом он умер во время совещания — проклято все это место…

Пивная находилась в церкви шестнадцатого века, хозяин ее скрыл это, чтобы не ставить ее на охрану как памятник архитектуры. Этот «бизнесмен» был из комсомольских работников, мечтал создать свой район, но не вышло.

Николай Чершинцев, Москва:

Существуют ли прототипы персонажей из «Камергерского переулка»?

Владимир Орлов:

Да, есть. И среди них Васек, который приходил босиком, который видел гуманоидов.

Иван Николаевич Дробышев, Москва:

Владимир Викторович, добрый день! Не жалеете о том, что ушли из журналистики?

Владимир Орлов: