Усы

Катер, проделавший, наверное, свой двадцатый рейс, причалил к набережной Каулунга, и он, вместо того чтобы сойти последним, как привык за этот вечер, рванулся к выходу, готовый схватить такси, помчаться в аэропорт и сейчас же вылететь в Париж. Но, сбегая по железным сходням, он почувствовал холодок зажатой в кулаке монеты в пятьдесят центов, предназначенной для оплаты очередного рейса, и замедлил шаг. Он повертел монету, раздумывая, не бросить ли жребий — орел или решка? — но в душе уже принял решение и, сунув пятьдесят центов в автомат, медленно спустился по другой лесенке обратно, терпеливо ожидая, когда палуба очистится от пассажиров и можно будет попасть на катер. Нет, возвращаться домой глупо, из этой новой попытки не выйдет ничего хорошего. Ну обнимет он Аньез, ну расцелует ее, а что дальше? Дальше — все то же самое, только будет еще больнее оттого, что не сбылась надежда на выздоровление. А вдруг Аньез вообще посмотрит на него да и спросит: «Кто вы?» Он возопит: «Это же я! Я! Я тебя люблю!», но его отсутствие уже сыграет свою зловещую роль, и она даже не узнает его, даже не вспомнит, что он когда–то существовал на этой земле.

В течение всего следующего рейса он не отрывал глаз от пенной струи за кормой и плакал. Оплакивал Аньез, своего отца, себя самого, продолжая плавать от берега к берегу. Иногда, где–нибудь на середине бухты, он вдруг, под влиянием минутного порыва, клялся себе остановиться, взять такси, сесть в самолет или хотя бы позвонить в Париж, но, завидев пристань, уже готовил очередную монетку. Время от времени матрос у сходней, глядевший на него с дружелюбным удивлением, махал ему рукой. Наконец запас монет истощился; он пополнил его, купив бутылочку «спрайта», которую осушил в несколько глотков и оставил кататься под ногами.

Но вот произошло то, чего он так боялся. Когда они пристали к набережной Гонконга, на решетчатой калиточке, открывавшей доступ к катеру, висел замок. С беспомощным отчаянием он указал на замок матросу; тот с улыбкой сказал: «Tomorrow! Tomorrow!»[7] и выставил семь пальцев, указывая, вероятно, начало работы катера.

«Что ж теперь делать?» — подумал он, сев на влажные ступени дебаркадера.

Он, конечно, мог добраться до своего отеля, оставшегося на другом берегу. Ему не составило бы никакого труда нанять лодку в качестве морского такси, но не было желания. Как не было желания и разведать город, что высился у него за спиной, отражаясь всеми своими огнями в жирной стоячей воде бухты. Тогда что же — сидеть на причале в ожидании рассвета и первого катера? Возобновить завтра, с утра пораньше, свои рейсы, да так и мотаться туда–сюда, день за днем? Несмотря на всю нелепость этого проекта, больше ничего в голову не приходило, и он, сам себе удивляясь, уже начал прикидывать, рассчитывать, во что ему обойдется эта затея. На сколько времени хватит денег, если плавать с семи утра до полуночи, а спать на причале? Один рейс стоит 50 центов, за час их проходило четыре, значит, два доллара в час, да помножить на 17 часов, итого 34 доллара ежедневно; кстати, может, у них существуют скидки для постоянных пассажиров? Долларов шесть уйдет на еду: гамбургеры, супы, лапшу — в общем, что–нибудь дешевенькое; стало быть, вполне можно обойтись 40 гонконгскими долларами в день, то есть примерно 40 франками, если он не перепутал курс обмена. Далее: эта сумма, помноженная на 365 дней, составит 14 600 франков в год — гляди–ка, даже меньше пятнадцати кусков! — такие деньги он зарабатывал в Париже за месяц, и на них можно было бы почти два года кормить психов в той деревушке на юго–западе. В общем, достаточно время от времени брать наличные в банке по одной из кредитных карточек, и при таком образе жизни он продержится сколько угодно. Правда, спустя какое–то время в банке могут насторожиться: Аньез, конечно, предупредит о его исчезновении все службы, ведающие кредитными карточками, и они мигом нападут на его след. Он вообразил себе картину: Аньез, вне себя от беспокойства, мчится в Гонконг и встречает его на катере; делать нечего, тогда он спокойно объяснит ей, что жизнь стала ему в тягость, что он может существовать только в этих условиях, весь день напролет плавая на катере и лишь такой ценой обретая душевное успокоение; что если она его любит, то должна сделать одну–единственную вещь, а именно освободить его от кредитных карточек, а взамен ежегодно выплачивать необходимую сумму, скажем 15 тысяч франков, которые он сможет получать со своего счета в местном банке. И еще: пускай оставит его здесь одного.

Она, конечно, расплачется, начнет тормошить, обнимать, умолять его, но в конце концов уступит — что ей еще остается?! Время от времени, сперва чаще, потом все реже и реже, она будет приезжать в Гонконг, к нему на катер, нежно беседовать с ним, держа за руку и старательно избегая некоторых тем. Так, с течением лет, она привыкнет видеть, как он живет между Каулунгом и Гонконгом или, наоборот, между Гонконгом и Каулунгом.