Усы

Аньез устроит ему нежную встречу в аэропорту — ведь она будет точно знать время приземления самолета. И она ни о чем не станет вспоминать, он тоже, так все и войдет в прежнюю колею. В дальнейшем им тоже не грозят никакие осложнения: тайна просто исчезнет, канет в Лету, словно ее никогда и не было. Вот это, пожалуй, наилучший вариант, который, если вдуматься, настолько же реален, как и то, что случилось раньше. Ему почудилось, что нужно лишь слегка подтолкнуть неведомые силы, сыгравшие с ним эту мрачную шутку, и они, может быть, согласятся все поставить на свои места. Впрочем, на бога надейся, а сам не плошай… Это–то верно, однако в его конкретном случае не оплошать значило собрать нужные документы, которые подтвердили бы необходимость и полезность этого делового вояжа, связаться с Жеромом, попросить его оформить, как полагается, только задним числом, его неожиданное исчезновение, а заодно провести психологическую обработку Аньез, внушив, что все случившееся — плод ее воображения; словом, опять запустить эту сумасшедшую карусель, дав, таким образом, новое доказательство своего безумия, и в результате самому напроситься на госпитализацию — можно не сомневаться, что «психовозка» будет ждать его прямо у трапа самолета… Нет, одни только небеса, если можно считать их всемогущими, способны помочь ему; главное ни в коем случае не подделывать реальность, а просто сотворить чудо, сделать так, чтобы все происшедшее как бы не имело места. Стереть начисто этот эпизод и его последствия, а потом стереть след резинки и след этого следа. Не фальсифицировать и не забыть, а именно уничтожить то, что хочется забыть, иначе воспоминание вернется и неизбежно погубит их… Да, верно: единственное, чем он в состоянии помочь себе, если ждет божьей милости, это отращивать усы, заботиться о них и верить в это волшебное средство.

Растянувшись на кровати, он ощупывал верхнюю губу и любовно поглаживал отросшие волоски — свой единственный шанс на спасение.

Позже, днем, он сделал еще одну попытку дозвониться Аньез и родителям, и снова безуспешно. Потом надел купленные вещи, подвернул неподшитые, слишком длинные штанины и рассовал по нагрудным и брючным карманам все свое имущество — паспорт, кредитные карточки, наличные деньги, листок с номерами телефонов. Поразмыслив, стоит ли брать с собой бипер, он решил, что аппарат слишком обременителен, и сунул его между помазком и чашечкой в кожаный бритвенный несессер, оставленный в ванной. Затем вышел и направился к дебаркадеру по виадукам, проложенным над улицами. Небо было подернуто серой дымкой, стояла тяжелая влажная жара. Матрос на палубе сразу узнал его и приветливо замахал руками, но он сошел на берег в Каулунге и вновь поднялся на катер лишь через полчаса, когда расплатился в отеле «Кинг» и забрал из номера початый блок сигарет. Странно: со времени приезда в Гонконг он ни разу не закурил, ему это даже в голову не пришло.

Вернувшись на остров, он бесцельно побрел по городу, стараясь держаться набережной; это, впрочем, было невозможно: дорогу на каждом шагу преграждали подъездные пути к пирсам, стройки и щитовые барьеры, в которых он тщетно искал просветы, чтобы увидеть бухту. По расположению световых реклам на крышах небоскребов он узнал кварталы, показавшиеся ему прошлой ночью с катера сильно удаленными от центра. Увидев другой роскошный отель — «Causeway Bay Plaza», — он попытался прозвониться в Париж оттуда, но ему опять никто не ответил. С наступлением темноты он вернулся на такси в «Мандарин», выпил в баре коктейль «Сингапур», затем поднялся в номер, чтобы взглянуть на себя в зеркало и еще раз побриться — словно выздоравливающий, который упрямо проверяет, вернулись ли к нему силы. Чем более гладкими становились его щеки, тем ярче выделялась черная щетина над губами. Он уже знал, что ему предстоит тяжкая ночь, что его опять замучат противоречивые, неотвязные, диковинные мысли: то ему вздумается сесть на катер, то мчаться в аэропорт, то выброситься из окна, — и каждое решение покажется ему единственно возможным и верным в его положении; главный фокус в том, чтобы не делать ничего этого, а продержаться до утра и встретить рассвет живым, с отрастающими усами, оставив позади безумные грезы о непоправимых деяниях.

Больше всего на свете он страшился того, что какая–нибудь новая прихоть вынудит его сбрить усы; тогда все нужно будет начинать сначала. Ему на миг представилась череда дней и ночей, заполненных попеременно сбриванием усов и ожиданием их роста — нескончаемым и мучительным, ибо нетерпение, неуверенность, противоречивые желания помешают ему сделать выбор. На него опять нахлынули черные мысли — конечно, куда же им деваться, он ждал этого.