Утка с яблоками (сборник)

На следующем фото состав уже джазовый. Кларнет, три саксофона, три трубы, два банджо, ударник и… баян. Мне кажется, не хватает контрабаса. Все музыканты в одинаковых белых брюках, рубашках, галстуках. Даже ботинки у всех белые. По центру – дед, со скрипкой. Мама рассказывала, он часто с ней дирижировал, как Штраус, его любимый композитор. Конечно, любимый, ведь место рождения деда – Вена.

Он любил легкую музыку. Легкую и красивую. Любил мюзик-холл, джаз. В конце двадцатых играл с Утесовым – тогда его оркестр назывался джаз-банда, это еще до «Веселых ребят». Бог знает, почему дед ушел от нашего первого отечественного джазмена, но в конце шестидесятых годов, когда уже пожилой, но все еще бесподобный Утесов давал концерты в Ленинграде, мама кинулась на сцену с цветами, сказала, что она дочка Виктора Фишера. Конечно, Леонид Осипович вспомнил гиганта-иностранца, который мог играть на любом инструменте. Во всяком случае, так мне рассказывала мама.

Фишер, Рыбак – по-нашему Рыбаков – едва ли не самая распространенная фамилия в немецко-говорящих странах. Думаю, одно время она была известна в узких музыкальных кругах Ленинграда. Или не только в узких? Ведь тогда не было телевидения и Интернета. Люди чаще ходили в театры, а дед какое-то время был музыкальным руководителем Ленинградского Малого драматического. Разворачиваю истлевшую на сгибах гастрольную афишу. Опять на украинском языке, отпечатано в Полтаве, тираж полторы тысячи, а года нет. Гастроли Ленинградского Малого драматического театра, три спектакля, дни недели и даты. Может, найти вечный календарь и попробовать вычислить?.. Ни одного известного названия, должно быть, что-то модернистское, тогда это было модно. Среди артистов несколько раз мелькает фамилия Книппер, но это не Ольга Леонардовна.

Как дед оказался в Ленинграде, в каком году? Он женился на моей бабушке не позже двадцать шестого. Что могло быть у них общего? Двухметровый музыкант и полиглот, и дочь белошвейки – маленькая, хрупкая, едва полутора метров ростом. Без образования – два класса и коридор, говорила моя мама, – не знавшая нот… Но искренне любившая музыку и имевшая абсолютный слух. В памяти отпечаталось: у нас в квартире появился первый инструмент, пианино, взятое напрокат. Бабушка садится и бойко играет одним пальцем по слуху, практически не ошибаясь, подбирает все подряд. Я так еще не умела, но меня это воодушевило, и я тоже начала подбирать. Играть по слуху стало получаться даже лучше, чем по нотам. Очень скоро бабушка умерла, я тогда только пошла в школу. Мне она помнится старенькой, горбатенькой, ростом уже ниже меня, первоклассницы, с провалившимся ртом и носом крючком, немного похожей на бабу-Ягу. Было ей всего шестьдесят два года.

А на фото двадцатых годов бабушка совсем молодая. Очень выразительные, «византийские», как на иконах богоматери глаза, короткое каре слегка вьющихся волос, бархатное платье, в вырезе брошка – камея со слоником. На счастье?

В соответствии с любимым маминым выражением, бабушка Женя жила за дедом «как у Христа за пазухой», дома сидела, не работала. Впрочем, тогда замужние женщины не работали, вроде бы даже это запрещено было в период безработицы в конце двадцатых. Во всяком случае, вторая моя бабушка, будучи замужем и пожелав устроиться на работу, предварительно пошла в ЗАГС и развелась, не спросив мужа (законы в этом плане тогда были либеральные). «Мать-одиночку» тут же поставили в очередь на биржу труда и вскоре предоставили место официантки в ресторане. Да, папина мама была женщиной предприимчивой.

А бабушка Женя занималась дочкой и домом, хотя хорошей домохозяйкой не была. Напротив, по семейной легенде страдала рассеянностью и не умела экономить. Возможно, в этом не было необходимости? Дед постоянно ездил по стране с гастролями, с военными оркестрами, да еще ему за звание, должно быть, платили – вот он, красивый, в пенсне и добротной офицерской форме. Наверное, он вполне обеспечивал свою семью. Семья для него была святыней, во всяком случае, мама, видевшая отца не слишком часто, обожала его. И он ее тоже: как светятся его глаза на этом снимке, сколько ласки в улыбке человека, прижимающего к груди полугодовалую дочь…

Его арестовали в 37-м. Где-то на гастролях, далеко, чуть ли не во Владивостоке… За что? «Тогда были репрессии, – коротко отвечала мама мне, девочке. – Но потом разобрались и через два года реабилитировали. Был бы виноват – не освободили бы». Мама искренне верила. В то, что невиновных отпускали, а сидели только виноватые перед советской властью. Верила до конца, до самой своей смерти, и правда, открывшаяся на рубеже девяностых, не смогла ее переубедить. Даже про любимого своего Георгия Жжёнова (мама называла его Гера, они выросли в одном дворе), говорила: «Сидел, значит, было за что, тогда было много врагов народа». «Враги народа», «вредительство» – штампы, вбитые с детства, остались в ее голове навсегда. Она не была сталинисткой в прямом смысле слова, скорее, была аполитичной, и все-таки… Бедная мама.