Уто

– Верно. Но разница в том, что для меня писать картины – это каторга. Тебе же достаточно просто сесть за рояль. И нехотя вздохнуть. У тебя уникальные способности, и ты никак их не используешь.

Теперь он был весь во власти ненависти: ненависть, направленная по вертикали, к нашей разнице в возрасте, ненависть, направленная по горизонтали, к различию в нашем образе жизни, ненависть, направленная вперед, ко мне, ненависть, направленная назад, к жене. Ненависть поражала насквозь все его тело и проявлялась в его жестах и голосе, давила со всех сторон на каждое его слово так, что оно превращалось в огнестрельное оружие, нацеленное на меня в упор.

– Мне тоже досталось, когда я был еще мальчиком, – говорю я ему – Меня заставляли играть часами каждый день. Надо мной вечно стояли учителя.

– Бедняжка! – восклицает Витторио. – Да ты просто мученик, я очень тебе сочувствую.

– Все это не так просто, как тебе кажется. И дело совсем не в этом.

– А в чем дело? В чем! – кричит он запальчиво, все откровеннее стремясь меня спровоцировать. – Всякий раз, когда я пишу картину, я выкладываюсь полностью, до изнеможения. Я вступаю в борьбу не на жизнь, а на смерть, с меня сходит семь потов, я плачу от ярости и разочарования, я изматываюсь до тошноты. Ты и понятия не имеешь, что это такое. И что это означает. Ты молодой Бог, тебе достаточно коснуться клавиш, и музыка рождается сама собой. Чем меньше усилий с твоей стороны, тем она прекраснее. Чего же удивляться, что ты так очаровал гуру?

Я избегал смотреть на него, не хотел поднимать брошенную мне перчатку, хотя, по крайней мере какой-то частью моей души, я даже стремился к этому, кровь просто кипела во мне – так мне хотелось дать ему отпор. Ребром ладони по шее, локтем в бок, и он теряет управление, ногой по голове, как только он окажется на полу машины, успеть, пока он еще не опомнился от неожиданности и не отреагировал.

Уто Дродемберг, киллер. Исхудалый, изможденный, бледный – против Витторио Фолетти, несокрушимого, непоколебимого: румяные щеки, широкие запястья, крепкие мускулы, ноги твердо стоят на земле, дыхание глубокое, устрашающее, невыносимое. Как разъяренный медведь, Витторио Фолетти бросается в атаку, он, словно танк, заряженный поруганными принципами и оскорбленными, растоптанными благими намерениями. Уто Дродемберг наклоняется и увертывается от удара, потом поворачивается и готовится отразить новую атаку. Он чувствует необычайную гибкость во всем теле, необычайную легкость в руках и ногах, он не торопится нанести решающий удар. Он отпрыгивает назад, скользит в сторону, ему удается уклониться от прямого столкновения, прыжок – и он уже парит в воздухе, над автомобилем, над дорогой, над снегом, где-то рядом с облаками, он блаженствует, на него снизошел покой, он не чувствует ни напряжения, ни скованности, он неподвластен никаким физическим законам.

– Это не моя вина, если тебе так трудно дается работа.

Витторио смотрит на меня и всем своим видом выражает горькую досаду: он потратил столько сил для устройства своей жизни и ничего не получил взамен.

– И если тебе трудно живется, это опять-таки не моя вина.

Мне кажется, он вот-вот бросится на меня, но он все же сдерживается, улыбается ядовитой улыбкой, кусает нижнюю губу.

Мы наконец приехали: останавливаемся у тропинки, ведущей к низенькому сборному домишке, возле которого кто-то успел расчистить снег до того, как он снова пошел.

Мы молча вышли из машины, подошли к входной двери. Бледная худая женщина, одетая как монашенка, смотрела на нас через окно веранды, она махнула нам рукой в знак приветствия.

– Здравствуй, Хавабани, – крикнул ей Витторио. – Где дрова?

С огромным трудом он сдерживал клокотавшую в нем злобу, и потому умилительный тон, принятый среди жителей Мирбурга, сейчас был ему просто не под силу, он кричал, как итальянский извозчик.

Хавабани приоткрыла одно из окошек и, высунув худой крючковатый палец, показала на ровные штабеля дров.

– Сделайте мне поленья помельче, – сказала она. – А то они у меня в печку не влезают.