Уто

А потом мы сидели друг против друга, а перед нами стояли наши тарелки, Витторио в смятении смотрел на своего цыпленка, зажаренного в говяжьем жиру. Отщипнув кусочек, он поднес его ко рту в последней попытке обуздать себя, надкусил, и в мгновение ока вся его игра в безмятежность и умиротворение рухнула: он накинулся на еду с алчностью жертвы кораблекрушения, чудом спасенного из пучины, или троглодита сразу после схватки с пещерным медведем. Он рвал хищными зубами мясо цыпленка, не пользуясь ни вилкой, ни ножом, лез руками в тарелку, еще не кончив пережевывать предыдущий кусок, жадно глотал пиво, – крепко упершись локтями, склонив голову над тарелкой, он весь устремился к цели. Мы продолжали есть и пить, не говоря ни слова, сидя друг против друга и уставившись в тарелки, я – на свой кровавый бифштекс, он – на своего жареного цыпленка, который сочился жиром и соком, пачкая ему пальцы; сознание того, что мы поглощаем нечто нечистое, возбуждало нас до такой степени, что мы не чувствовали вкуса еды, а лишь приток протеинов в кровь. Витторио крепко сжимал каждый кусок, словно боялся, что его у него отберут, солил, перчил, поливал кетчупом, мазал горчицей, вообще использовал все приправы, что стояли на столе, рвал зубами хрустящую корку и сразу же впивался во влажное мясо, жевал с какой-то хищной, стихийной, первобытной алчностью, откусывал новый кусок, не успев проглотить предыдущий. Он швырял мне куски в тарелку и, жестикулируя как дикарь, предлагал мне их отведать, он потребовал у официанта еще две кружки пива и две порции жареного цыпленка для себя и для меня. Извел целую гору салфеток, вытирая руки, рот, подбородок, измазанные жиром. То и дело припадал к кружке, говорил:

– Какая гадость, и из-за какого-то миланского сопляка я до такого докатился.

Я не обижался, хотя мало приятного слышать про себя такое; меня тешило сознание того, что я наконец сорвал ему весь этот спектакль, которым он так мне досаждал. Пиво вызывало во мне ощущение восторженной неустойчивости, я словно смотрел на мир рыбьими глазами, образы и мысли наплывали на меня, чудовищно разбухая, но почти тут же уносились куда-то в сторону. Я то оказывался в самом центре ресторана в ослепительном световом потоке, и весь мир был у моих ног, то меня вдавливало в спинку стула, я терял власть над своими движениями, над голосом, и жизнь утекала у меня из-под пальцев. Я вновь набрасывался на еду, чтобы обрести почву под ногами, но мне все время казалось, что я умираю с голоду и сыт до отвала, что мне весело и грустно, что я быстр как молния и медлителен как черепаха, на меня накатывала какая-то сладковатая тошнота, отнимая силы и упругость у моих мускулов и повергая меня во вселенскую скорбь.

Витторио, напротив, казалось, был полон энергии более, чем обычно, только это была какая-то мрачная и злая энергия, глаза его светились ненавистью и отчаянием.

ВИТТОРИО: Ну и как тебе нравится вся эта история? Что ты на самом деле обо всем об этом думаешь?

(Взгляд снизу вверх, глухая дрожь в голосе.)

УТО: Какая история?

(Упругий резиновый коврик внутри, каждое слово, мысль, чувство отскакивают от него, оставляя след, словно на дрянном мониторе.)

ВИТТОРИО: Ну, я, и Марианна, и жизнь, которую мы ведем. Мирбург. Гуру и все прочее.

УТО: Не знаю. Вы ведь хотите быть счастливыми.

ВИТТОРИО: А что, у нас не получается?

УТО: Не знаю.

ВИТТОРИО: Чего не знаешь?

УТО: Не знаю, что ты понимаешь под счастьем.

ВИТТОРИО: Я там из-за Марианны. И тебе наверняка это кажется абсурдным? Абсурдно делать что-то ради другого?

УТО: Не знаю.

ВИТТОРИО: Отказаться от чего-то ради другого? Отказаться почти от всего?

(Явное отчаяние в глазах. Пиво допито, показывает официанту, чтобы принес еще две кружки.)

УТО: Это ваше дело.

ВИТТОРИО: Отсечь кусок собственной жизни, чтобы сделать кого-то счастливым и благодаря этому стать счастливым самому.

УТО: Не знаю.

ВИТТОРИО: Отказаться от всех устоев, привычек? От прочных стен, ограждающих тебя от внешнего мира?

УТО: Не знаю. Не надо спрашивать об этом меня.

Витторио швырнул обратно в тарелку последний кусок жареного цыпленка, который держал в руке, рассмеялся.

– Скучаешь по крупяным супам Марианны? Или по овощам, нарезанным мелко-мелко и сваренным без соли?

Я тоже рассмеялся, но весело мне не было, и доволен я тоже не был.

Витторио смеялся, но в глазах его была ярость, стремительная и неукротимая, которая, как жадность к мясу, напала на него внезапно после всех его деклараций о воздержании. Он проследил взглядом за официантом, который ставил на стол две новые кружки пива и убирал пустые, и сказал:

– Черт возьми, что же с тобой делает пиво после того, как ты три года не брал в рот ни капли.

– Три года? – переспросил я.

– Почти четыре. – Он отпил глоток из новой кружки и посмотрел вокруг; куда только подевалось то демонстративное спокойствие, с которым он сюда вошел. – С тех самых пор, как я решил стать воплощением совершенства, каким меня хотела видеть Марианна.

– И что, ты не стал им? – спросил я.