Утоли моя печали

– Ну да, род. Род твой спасется. К чему сказал?.. А в другой раз я ночью приходил, летом, деньги опять занимал… Он на улице стоял, воздухом дышал. Пока Николай за деньгами ходил, мы с ним поговорили. Он про звезды рассказывал, все наизусть знает, как астроном. И зрение было – я тебе дам! Показывает мне пятно из звезд и спрашивает: «Сосчитай, сколько их там». Я только девять различил, а он семнадцать!.. Говорит, по этому созвездию древние определяли, зрячий ребенок или слепой. Я теперь своих ребятишек так проверяю, они у меня стоят и звезды считают.

– И сколько же насчитывают?

– Кто сколько, а я меньше всех. Жена у меня самая глазастая, тоже семнадцать видит.

– А как его звали, старца? – спохватился Сергей. Вохмин смутился, развел руками.

– Вот не знаю!.. Дедушка да дедушка. У старых людей имени-то не спрашивают, зачем оно?

– В чем он одет был?

– В чем?.. Да как все старики: рубашка, застегнутая на все пуговицы, штаны и сапоги, хромовые, начищенные, в темноте даже блестят. А, еще безрукавка была, собачья или волчья – не помню.

Он замолчал, услышав за стеной голос жены, воркующей с младенцем, и перешел на шепот:

– А что, интересует этот дедушка? Его уж и на свете давно нет.

– Где схоронили, не знаешь? – Бурцев тоже стал говорить шепотом.

– Вроде, в Угличе. Они и Николая туда увезли

– Нет там ни дедушки, ни Николая…

– Как – нет?

– Нет, и все. Ладно, ты мне вот что скажи. Когда Сливков умер, твоя глазастая жена была в больнице. Она что-нибудь там видела или нет?

В прекращенном деле находилось несколько объяснений больных и рожениц, в том числе и Вохминой, и все практически одинаковы: никто ничего не видел и не слышал…

Местные правоохранители подтягивали все к наркомании или самоубийству.

– Она, если что и видела, не скажет, – уверенно заявил Вохмин. – Хоть под пыткой.

– Почему?

– Почему, почему… За детей боится. Такая орава, случись что…

– А если с ней поговорить? Сделай услугу, выручи. Мы же тебя выручали.

– Ох, не знаю. Аж сердце сосет, – загоревал егерь. – Она и мне не откроется. Глазастая, но совсем не языкастая, молча живет.

Похоже, и дети в этой семье жили молча, потому что при таком обилии их за стеной поддерживалась тишина, и лишь изредка едва слышно доносились затаенный шепот и шаги на цыпочках.

И уже уходя из дома Вохминых, покидая этот долетевший до нашего времени отблеск Древней Руси, Бурцев наконец увидел жену егеря.

На фоне золотистой стены, под часами с кукушкой сидела истинная мадонна, кормила грудью обнаженного младенца, опустив на него огромные глаза. Она оказалась неожиданно молодой и, несмотря на полчище рожденных детей, свежей и неутомленной. Облик ее непроизвольно притягивал взгляд, так что Бурцев запнулся о ножку кровати и только тогда стряхнул оцепенение.

И не выдержал, присел перед ней, чтобы увидеть опущенные на ребенка глаза, спросил, чувствуя, что густо краснеет:

– У вас мальчик или девочка?

– Девочка, – одними губами проронила она, не отрывая взгляда.

– А сколько ей?

– Скоро будет год…

– Роды принимал Яков Иванович?

– Я ничего не знаю! – чуть поторопилась мадонна и приподняла веки. Ничего не видела.

– Нет-нет, я хотел спросить о другом, – тоже поспешил Бурцев. – Была такая учительница, звали Ксения… Вы не вместе рожали?

Он не надеялся услышать положительного ответа, но услышал его.

– Она тоже родила девочку.

– И вы… ее видели?

– Ну конечно… Лежали в одной палате. Там всего одна палата осталась для рожениц. И детей теперь не уносят…

– А какая она? Какая?

Мадонна подняла веки чуть выше и почти уже взглянула на Бурцева, но в это время над головой ее закуковала кукушка, и все дети от мала до велика стали считать полушепотом:

– Раз, два, три…

Она тоже считала, и занятие это, казалось, сейчас важнее всего на свете.

На счете семь Бурцев словно вынырнул из этого параллельного мира и оказался в конце двадцатого века, под вечереющим небом, среди умирающих стен города.

Taken: , 1

4

И уже ночью, когда Бурцев только что начал засыпать, приняв стакан водки вместо снотворного, в дверь осторожно постучали. Он открыл глаза, достал пистолет, лежащий под боком, свернул предохранитель и едва только удержался, чтобы не выстрелить в дверь. Переложил оружие в другую руку и больно укусил себя за указательный палец.

За дверью оказался егерь Вохмин, почему-то печальный и непривычно задумчивый. Выпить водки он отказался, хотя любил халяву и не стеснялся признаваться в этом.