Утоли моя печали

Казалось, она никогда не была набожной, не помышляла о монашестве, и такой оборот окончательно сбил с толку Ярослава. Он любил мать, как всякий сын, выросший в неполной семье, на одних руках, и продолжал любить ее, но не хотел рассказывать о ней ничего и никому. Тем более этому стареющему «новому русскому», вторгшемуся в охранную зону заповедника. Но чтобы понять ее самому, обложился богословской литературой, – а тогда среди интеллигенции вдруг обнаружилась тяга к храму, не преследовали за убеждения, и, стоя одной ногой на богоборческих идеях Маркса, другой в церкви, мать стала усердно креститься, полагая, что это и есть вера. Религиозность стала очередной модой, как недавно Фрейд, Юнг и прочие запрещенные философы. Ярослава это оттолкнуло от храмов, заполненных сверхнабожными интеллигентами со свечками в руках, шарящими глазами по иконным ликам, как по картинам в музее. Но читал он с удовольствием и возрастающим интересом, прошел от Сергия Радонежского к Серафиму Саровскому, затем Иоанну Кронштадтскому и, наконец, к Мануилу Лебешеву и его наследнику, долгое время бывшему келейником, митрополиту Иоанну. Читал больше для того, чтобы понять: как это ни с того ни с сего человек совершал великие духовные подвиги, презрев все радости жизни. И ладно средневековые подвижники, но вот, например, образованный, светский Мануил за веру отсидел пятнадцать лет при Сталине, затем пять при Хрущеве. Это не рукой махать в церкви, не ладан нюхать, а потом восторгаться от «сошедшей» благости… Ярослава стали звать в институте Затворником…

Что если бы сейчас сказать «новому русскому» о матери, которая, уйдя в послушницы, приняла обет молчания?

Больше всего выводило из себя, что Закомарный с порога стал говорить Ярославу «ты» и по-свойски хлопать по руке, по плечу или называть дипломатом.

– Слушай, брат, а как ты тут обходишься без женщин? – спрашивал он, не стесняясь, что рядом кухарка. – Я так вообще не представляю! Дня не проживу. А ты как?

Конечно, это был «мужской разговор», однако Ярослав чувствовал, как этот шумный, избалованный и властный человек вторгается еще в одну охранную зону его души. И в отместку стал называть его только по имени и на «ты», хотя Овидий Сергеевич в отцы годился. О ночных ворах из Дворянского Гнезда Ярослав речи не заводил, ожидая, что сосед сам скажет – было подозрение, он и явился сюда, чтобы урегулировать этот вопрос. Но тот продолжал выдавливать информацию из Ярослава.

– Что-то я не пойму тебя, Слава. Закончил престижный институт, владеешь языками, а торчишь в заповеднике? Ты же не из Страны Дураков родом-то. Чего тебя сюда занесло?

– А нравится мне Страна Дураков, – дипломатично ерничал Ярослав. – Здесь никакого спроса. Ты ведь тоже не случайно купил себе резиденцию?

– Я с жиру взбесился, – изображал из себя жлоба Закомарный. – Захотелось чего-нибудь такого крутого, чтоб ни у кого не было. Княжескую усадьбу! Скажу по секрету, этих старперных генералов я отсюда вытряхнул, пусть по домам сидят и внуков забавляют медальками и эполетами… У меня свои заморочки, но ты-то что? Птичек любишь, что ли?

Ярославу не хотелось впускать его в дом, точнее, в мансарду на втором этаже, где хранились самые сокровенные вещи – саморучно написанные иконы Богородицы и ее скульптуры из дерева, но Овидий Сергеевич беспардонно влез вверх по лестнице, и тут с ним что-то произошло. Минут пять он был неподвижен – Ярослав видел только его спину и ноги в лестничном просвете. Стоял, как статуя, и когда наконец спустился, еще около часа был растерян, подавлен, не задавал дурацких вопросов, а только хлестал коньяк и не пьянел.

Потом расслабился и спросил:

– Слушай, продай мне эти портреты? Я тебе хорошие деньги заплачу!

– Во-первых, это не портреты. Во-вторых, здесь не иконная лавка.

– Ну прости, прости, брат… Тогда подари. Ты же птичек любишь, зачем тебе столько одинаковых портретов? А я бы у себя в Гнезде повесил. Ты же пилот, тебе летать нужно – не на картины смотреть!

Богородичные иконы относились к третьему периоду жизни, а второй был особый, когда Ярослав не знал, куда себя деть, и получил прозвище Пилот.

После первого курса Ярослав было дернулся с переводом в МГУ на биологический факультет, но мать и тут вмешалась, желая почему-то вырастить из сына дипломата и никого более. Он втянулся в учебу и страдал от скученности общежитской жизни, где, по его разумению, вообще вредно жить нормальному человеку. Не сказать, что он стал там белой вороной, однако наперекор существующим правилам – все-таки готовили будущих дипломатов! отпустил кержацкую бороду лопатой, не носил галстуков, и когда предусмотрительные сверстники уже на втором курсе стали подыскивать себе невест в приличных домах, чтобы к пятому жениться (для посольского работника по тем временам – очень ответственный этап), Ярослав увидел над Москвой спортивный самолет и помчался в Тушино, учиться летать.