Утоли моя печали

- Товарища Сталина я люблю с детства. Уже школьником, можно сказать, его боготворил. Читал, видел в кино, слушал по радио и лично видел три раза - на демонстрации. Он стоял на Мавзолее - улыбался, махал нам. В годы войны все его речи, все приказы читал-перечитывал от слова до слова. Я тогда студентом был. Просился на фронт - не пустили. И здоровье никудышное, и близорукость минус двенадцать. И радиоинженеры нужны. Я тогда полюбил его еще сильнее. Ведь это он спас Москву, спас Россию и весь мир. Люблю его, как родного отца. Нет, пожалуй, больше... С моим покойным батюшкой у нас были сложные отношения. Он в свое время крепко выпивал и, случалось, бил и меня, и даже маму. Хотя интеллигент был. Чистейшей души - бессребреник. А когда и я с водочкой познакомился, он меня больше всех корил, ругательски ругал. Любил я его, конечно, любил и уважал, но видел теневые стороны. А товарищ Сталин - свет без тени, чистый свет мудрости и добра! И так за него иногда тревожно - что не жалеет он себя, не бережет. Он-то ведь один, а врагов не счесть... Выпьешь, вот как сейчас, и вдруг страх возьмет, прямо за горло хватает: вот я тут жизни радуюсь, прохлаждаюсь, а он там в Кремле, неутомимый, неустанный, сил своих не щадит, за все, за всех душой болеет. И может быть, в этот миг враги к нему подбираются, и уж конечно где-то орудуют заговорщики, тайные злоумышленники... Года два назад, в компании друзей, вот так же разговорились, - выпили изрядно, и - верьте, не помню даже, как именно, - оказался я на Красной площади... Потом уже мне рассказывали, что стучал в Спасские ворота, плакал и просил пустить к товарищу Сталину, хочу сказать ему, как люблю, как тревожусь. И слезно упрашивал солдат, чтобы лучше его оберегали... Они забрали меня в свою караулку в башне. Наутро проснулся - ничего не помню и не пойму, где нахожусь... Они проверили документы, позвонили ко мне на работу. Потом пришел полковник - серьезный такой, корректный. Расспрашивал обстоятельно, кто, откуда. Никаких протоколов, только его адъютант что-то записывал. Под конец он пожурил меня строго - не годится и даже непристойно среди ночи пьяным пробиваться в Кремль... Да ведь я и сам понимал. Стыдно было так, что и слов не найти. Извинился. Обещал...

Но прошло несколько месяцев, и приключилось то же самое. И опять я себя не помнил... Проснулся в милиции - в районном отделении по месту жительства. Паспорт с собой был. Милицейские начальники разговаривали уже не слишком любезно. Грозили отдать под суд, лишить прописки, выселить из Москвы... И на работе были неприятности. Вызывали в спецчасть, в отдел кадров, на заседание месткома... Но что я мог им сказать, кроме того, что люблю товарища Сталина всей душой... А как известно, что у трезвого на уме, то пьяный и выбалтывает. Разумеется, я признавал недопустимость своего поведения, каялся - искренне каялся... Но прошло еще меньше времени... В октябрьские праздники продрог я на демонстрации. Охрип, - мы много пели, "ура" кричали. Весело было. Дружно. Зашел потом к приятелю погреться. Твердо решил, приказывал себе: две стопочки, не больше. И помню хорошо хотел сразу же домой ехать. Но в метро не пустили - заметили, что под хмельком... А что дальше было, не помню. И проснулся уже в боксе - на Малой Лубянке...

Все это я слышал от Ч. несколько раз. Стоило ему в тихий вечер или в праздники потешить себя глотком спиртного, и он начинал рассказывать все то же и едва ли не теми же словами и с теми же интонациями. И так же влажно поблескивали испуганно расширенные бледные зрачки. И каждый раз в этом месте все окружавшие его - и те, кто уже знал всю историю, и те, кто впервые слушал, - смеялись... Одни смеялись презрительно или злорадно, другие - жалостливо, сочувственно, однако все с известным облегчением наконец-то!.. И каждый раз он при этом запинался испуганно, недоуменно, а потом тоже посмеивался. И продолжал говорить о том же и так же: