Утопая в беспредельном депрессняке

Я думаю, Винсент и сам чувствовал себя неловко в роли непризнанного слепца и именно поэтому запирался от всех нас в студии, где никто не мешал ему со своей правдой и где он мог отдаться своему делу, ни о ком не думая.

Бобби это до крайности раздражало.

Ему казалось, что Винсент пренебрегает им.

Намеренно.

И ничего хорошего в этом не было.

Абсолютно ничего хорошего. Потому что у Бобби, к несчастью, тоже были задатки художника. Успокаивался он только тогда, когда перед ним были лист бумаги и краски. Если Винсенту случалось проходить мимо нашей комнаты, когда Бобби рисовал, он заходил к нам. Чувствовалось, что ему хочется вмешаться, показать сыну пару приемов, научить его. Но тут он, казалось, вспоминал о своей слепоте и уходил, якобы ничего не заметив.

Бобби, конечно, задевало, что даже ради собственного сына Винсент не может выйти за пределы своего эгоистического существования.

Но Бобби знал, что Винсент обратил внимание на его занятия живописью, и это подстегивало его. Когда-нибудь он напишет такую потрясающую картину, что Винсент не сможет пройти мимо великого творения и признает в Бобби художника.

Когда-нибудь это должно случиться.

Разве не так?

Я всей душой надеялся на это.

Надеялся ради самого Винсента.

Так, о чем еще надо рассказать в этой главе?

Ах да, о соседях.

Всего в каких-нибудь двух метрах от нашего дома жили другие, незнакомые нам люди.

Слева от нас был ад, справа — рай, а через дорогу — чистилище.

Ад был отдан на откуп докторам. Зубной врач Бэнкс занимал первый этаж. На втором хозяйничали терапевты — доктор Ирвинг, доктор Вольф и доктор Дойл. А наверху трудился не покладая рук садист-хиропрактик Маккарти.

Чистилищем заведовала миссис Кантуэлл, бывшая школьная учительница. Мы с Бобби еще не имели удовольствия (совершенно неподходящее выражение, но не я его выдумал) испытать на себе ее педагогические таланты. Однако нашим сестрам Виктории и Ребекке повезло меньше, и нам постоянно приходилось выслушивать их очередную повесть об ужасных, противоестественных уроках миссис Кантуэлл. Не то чтобы она учила их чему-то противоестественному, просто ей самой, судя по их рассказам, давно пора было переселиться в мир иной.

Рай справа от нас был сложен из красного кирпича и имел квадратную форму. В нем пребывали звезды экрана, Мэри и Ричард Харрингтон.

И их дочь.

Сьюзен.

О да.

Чуть не забыл упомянуть второе чистилище.

Конюшни Гектора.

На задах нашего дома были конюшни, которые мы сдавали не кому иному, как фотографу-энтузиасту. Вот только еще одного субъекта, свихнувшегося на этом деле, мне и не хватало. Оказалось, правда, что он не так уж много времени уделял фотографии, а когда уделял, это не особенно впечатляло. Его снимки представляли собой нечто вроде фоторепортажей о ночном Дублине. Не совсем то, к чему я привык.

И лишь несколько лет спустя, сопровождая Гектора в одной из его прогулок по городу, я понял, что фотография не обязательно должна передавать что-то запоминающееся, красиво освещенное и красиво расположенное. Всему есть место и время, надо только найти подходящее настроение.

Так говорил Гектор.

Он немного напоминает мне Виски.

Не внешностью или манерой поведения, а тем, как он говорил. Иногда мне казалось, что это сам Виски разговаривает со мной, и когда я мысленно повторял его слова, то слышал голос Виски. Очевидно, дело в том, что фотографы видят мир по-особому, оформленным в виде картинки, ограниченной четырьмя прямыми линиями, которые отсекают все лишнее и оставляют самое важное. Все, лежащее за пределами этого прямоугольника, не стоит внимания, они хотят, чтобы люди увидели то, что видит художник.

Гектор жил в одной из бывших конюшен, а в другой у него была лаборатория. Как-то так вышло, что в первую же нашу встречу мы заговорили о моих родителях. Он, конечно, слышат о Виски — кто же не слышал о нем, — и, зная, как Виски изводил клиентов, он поражался, что к нему продолжали обращаться с заказами. Но нельзя забывать, что Виски был талантлив, а в конечном итоге только это и имеет значение, особенно если человек верит в себя. Без веры в себя даже самый большой талант бесполезен. У Элизабет тоже был талант — не меньший, чем у Виски.

Я спросил Гектора, как случилось, что он занялся фотографией. Казалось, что она даже не слишком интересует его, да и фотографом он был не ахти каким. Рассмеявшись, Гектор ответил, что фотография — это его прикрытие, а вообще-то он частный детектив.

Я представлял себе частных детективов совсем другими. Гектор был совсем не похож ни на Джима Рокфорда из романов Джеймса Гарнера, ни на Энтони Зебру или Дэвида Янсена из «Гарри О», ни на того толстяка из «Карамболя». С первого взгляда на них было ясно, что они крутые ребята или, по крайней мере, знают, что к чему. А по внешности Гектора нельзя было сказать, что он готов выбраться из любой переделки.