Утопая в беспредельном депрессняке

Для Винсента это было, понятное дело, совсем не просто, так как он по-прежнему притворялся незрячим. О том, что на самом деле он видит, знали только Хелена, Гудли и я. Однажды я спросил его, зачем он притворяется, и он ответил, что это забавно и что, затеяв этот розыгрыш, он уже не может идти на попятную. Феномен поистине уникальный: слепой человек, создающий произведения изобразительного искусства. Он сказал, что иногда даже чувствует себя как слепой, и потом, все верят в это, и если он скажет им, что это не так, то получится, что он все время водил их за нос. Они могут это неправильно интерпретировать.

Уморительно было смотреть, как он фотографирует членов семьи, притворяясь, что не видит их, и тычет камерой туда и сюда, пока я не направлю ее куда надо. Хелена закатывала глаза из-за того, что он в своем дурачестве уже не знал меры. Но остальных это вроде бы не раздражало. Наверное, они сочувствовали человеку, который, как они думали, обречен вечно пребывать в темноте.

Хорошо, что он хотя бы из инвалидного кресла выбрался. Винсент растянул этот процесс до невозможности, изображая, как он с огромным трудом мало-помалу учится ходить. Это был звездный час сестры Макмерфи. Ведь это она твердила, что он будет вечно прикован к креслу, если не начнет тренироваться, и обещала работать с ним по часу ежедневно, пока он не поднимется и не станет свободно передвигаться.

Это было еще то представление. Четыре месяца Винсент ковылял на шатающихся ногах, падая через каждый метр с гримасой боли, удлиняя свои прогулки на один шаг ежедневно со слезами радости на глазах, делая медленные, но несомненные успехи.

Просто подвиг.

Я думаю, однако, что он решил снова встать на ноги, потому что ему надоело быть пленником инвалидного кресла. Каждый день его катили в гостиную и оставляли перед камином рядом с Альфредом и его дымовыми кольцами, дабы все инвалиды были собраны в одном месте под присмотром – так оно надеж нее. Если бедному Винсенту хотелось поработать в мастерской, он был вынужден тайком пробираться по собственному дому глубокой ночью, когда все засыпали. Кроме того, он замаялся без конца снимать и надевать свою любимую пижаму. И правда утомитель но: раздевшись перед сном, в час ночи снова одеваться и идти в студию, а в семь утра спешить обратно в постель только для того, чтобы тебя вскоре опять подняли и запихнули в инвалидное кресло на весь день.

К тому же вряд ли он испытывал большое удовольствие, когда сестра Макмерфи каждое утро и каждый вечер забрасывала его себе на плечо, чтобы снести его вниз или поднять вверх по лестнице.

Сильная была женщина, ничего не скажешь. Это и по виду ее было ясно.

Как я уже говорил, очень немногие знали правду о состоянии зрения Винсента, и я был в их числе. И потому, помогая ему фотографировать всех домашних, я испытывал необыкновенную гордость: я был посвящен в секрет.

А Бобби не был.

Всякий раз, когда наступала моя очередь снимать, я старался сделать так, чтобы Бобби не попадал в кадр, а если попадал, то выглядел бы глупо. Я злорадствовал, рассматривая фотографии, на которых получилась только половина его лица.

Винсент однажды рассказал мне, как Виски учил его отличать хорошую фотографию от плохой. Надо попробовать сочинить историю, основываясь на том, что на снимке изображено, и чем интересней история, тем он лучше.

Я решил, что я хороший фотограф, – а может быть, я просто хорошо сочинял истории. Мама с папой были, должно быть, очень хорошими фотографами, потому что по их снимкам сочинялось очень легко.

Винсент тоже любил придумывать истории по их фотографиям. В выходные дни мы обычно доставали старый сундук, стоявший у меня под кроватью. Когда-то Виски возил его в своем фургоне и держал в нем чучело Джаспера, но я хранил там все его лучшие фотографии, а Джаспера поставил под кроватью рядом. Виски говорил, что в этом пиратском сундуке у него сокровища – воспоминания.

Иногда глубокой ночью, если я был уверен, что Бобби крепко спит, я открывал сундук, забирался в него и засыпал в окружении папиных воспоминаний.

ИЮНЬ

Помню один из жарких летних дней. Хелена с Винсентом сидят на садовой скамейке под деревом. Хелена распевает о том, как беззаботна жизнь, а пчелы на дереве вторят ей своим жужжанием. Мы с Бобби видим эту сцену из открытого окна библиотеки, куда нас засадили вместе с мистером Гудли.

Винсент с Хеленой решили, что мистер Гудли должен учить нас чтению, письму и арифметике, поскольку он, похоже, знал все на свете. Меня это устраивало хотя бы потому, что в это время Бобби не мог говорить мне гадости, иначе мистер Гудли задал бы ему домашнее задание и ему пришлось бы готовить его вечером вместо того, чтобы смотреть телевизор. К тому же это позволяло мне следить за мистером Гудли. Я все еще не выяснил, где он прячет свою волшебную шкатулку с элексирами.

Это было моим заданием.

Найти шкатулку и предъявить ее Винсенту.

Мистер Гудли занимался с нами уже почти два года. Скоро мы должны были пойти в школу. Я немногое понимал из того, что он говорил, но что-то, очевидно, все-таки запало мне в голову.