Утопия 14 (Механическое пианино)

— Только то, что у тебя в волосах. Здесь нет электроотопления.

— А камин?

— Топится дровами. И холодильником здесь служит простой ледник.

— Как здорово ты умеешь разыгрывать!

— Я говорю совершенно серьезно, Анита. Я хочу здесь жить.

— Мы умерли бы здесь через шесть месяцев.

— Род Хэйкоксов жил здесь несколько поколений.

— Ты сегодня шутливо настроен, правда? С таким серьезным лицом и со всеми этими разговорами ты только делаешь шутку более правдоподобной. Иди сюда и поцелуй меня, мой милый клоун.

— Мы проведем здесь ночь и завтрашний день, а завтра я займусь работой по дому. Давай попробуем в любом случае.

— И я превращусь в старую добрую толстую фермерскую мамашу и буду готовить тебе на дровах завтрак, кофе, яйца домашней продукции и сливки, домашние бисквиты, залитые тут же взбитым маслом и джемом.

— Будешь?

— Уж лучше я сама сначала утоплюсь в масле и джеме.

— Ты научишься любить такую жизнь.

— Нет, никогда не научусь, и ты это знаешь.

Настроение его опять стало портиться. Это было горькое разочарование, повторялось все то, что произошло всего час назад в Усадьбе. И снова он подыскивал нечто такое, что можно было бы швырнуть ей в лицо, унизить ее. Фраза, которую он произнес, уже давно вертелась у него на языке. Но он произнес ее сейчас не потому, что она была ко времени, она просто невольно вырвалась.

— Неважно, что ты думаешь по этому поводу, — сказал он спокойно. — Я решил уйти с работы и жить здесь. Ты понимаешь? Я собираюсь уходить с работы.

Она охватила руками плечи, как бы сжавшись от холода, и несколько секунд раскачивалась так в молчании.

— Я предполагала, что это произойдет, — сказала она наконец. — Я думала уже, что именно к этому ты и стремишься. И надеялась, что все же это не так, Пол. Я молила бога, чтобы это было не так. Но вот дело дошло до этого, и ты сам об этом заговорил. — Она зажгла сигарету и сделала несколько резких коротких затяжек, выпуская дым через нос. — Шеферд говорил, что ты это сделаешь.

— Он говорил тебе, что я собираюсь уходить с работы?

— Нет. Он сказал, что ты один из тех, кто способен это сделать. — Она тяжело вздохнула. — По-видимому, он знает тебя лучше, чем я.

— Ей-богу, мне было бы совсем нетрудно приспосабливаться к требованиям системы и продолжать продвигаться по служебной лестнице. Вот вырваться из нее — действительно трудно.

— Но зачем же тогда уходить, если так легко держаться ее?

— Неужели ты не слышала ничего из того, что я говорил тебе в Усадьбе? Ведь именно для того, чтобы ты прочувствовала, как обстоят дела, я и повез тебя туда.

— Вся эта дурацкая история с Катариной Финч и Шефердом?

— Нет, господи, конечно, нет. Чтобы ты поняла: люди, подобные нам, лишили чувства самоуважения всех остальных.

— Ты сказал, что ты чувствуешь себя как лошадиная задница. Вот это я помню.

— А ты никогда себя так не чувствуешь?

— С чего бы это вдруг!

— Твоя совесть, черт возьми, неужели она никогда не мучает тебя?

— А с чего это она должна меня мучить? Я никогда не делала ничего неприличного.

— Давай я попытаюсь это объяснить тебе иначе: ты согласна с тем, что дела обстоят паршиво?

— У нас с тобой?

— Всюду! Во всем мире. (Она умела быть удивительно близорукой. Если только это возможно, она всегда пыталась свести все общие проблемы к себе и к тем людям, которых она лично знала.) Например, в Усадьбе.

— А что мы можем дать людям?

— Вот в том-то и дело! Ты сейчас льешь воду на мою мельницу. Вот ты спрашиваешь, что мы можем дать им, как будто все в мире принадлежит нам и только нам дано решать — дать это другим или нет.

— Но кто-то же должен взять на себя ответственность, так всегда и получается, когда кто-то берет на себя ответственность.

— Вот то-то и оно: ведь не всегда было такое положение вещей. Это и есть новшества, и именно такие люди, как мы, их ввели. Господи, ведь у каждого имелись личные способности или стремление — к труду, который можно было обменять на то, что людям нужно. А сейчас, когда машины взяли все это в свои руки, появляется некто, кто может предлагать другим все, что угодно. И все, что останется в удел почти всем людям, — это надеяться на то, что им что-нибудь дадут.

— Если у кого-то имеются мозги, — твердо сказала Анита, — он все равно может взобраться на самую вершину. Это очень по—американски, Пол, и этого не изменить. — Она оценивающе поглядела на него. — Ум и нервы, Пол.

— И еще шоры в придачу. — Сила выветрилась из его голоса, и он почувствовал себя сонным и вялым, какая-то сонливость наваливалась на него из-за того, что выпил он больше, чем следовало, из-за взлетов и падений нервного напряжения, а также из-за полного крушения надежд.

Анита ухватилась за борта его куртки и потянула к себе для поцелуя. Пол вяло поддался.

— Оххх… — проворчала она, — ты иногда бываешь таким мальчишкой! — Она опять притянула его и теперь уже не отпускала, пока он не поцеловал ее в губы. — И перестань волноваться, сейчас же перестань, слышишь? — прошептала она ему на ухо.