Утопия правил

– Офис закрыт, – заявил он по-французски, вставая в нехарактерную для него формальную позу. – Если у вас есть какое-то дело, вы должны вернуться завтра в восемь утра.

Меня это удивило. Он знал, что мой родной язык – английский; он был в курсе, что я свободно говорю по-малагасийски; но он не мог знать, что я еще и понимаю разговорный французский. Я изобразил смятение и ответил по-малагасийски:

– Извините, я вас не понимаю.

В ответ он еще больше выпятил грудь и повторил мне то же самое немного медленнее и громче. Я снова притворился, что не улавливаю суть.

– Не понимаю, – сказал я, – почему вы говорите со мной на языке, которого я не знаю?

Он опять повторил свои слова.

Он оказался совершенно неспособен повторить мне эту фразу на местном языке, да и вообще сказать мне что-либо по-малагасийски. Я подозревал, что так было потому, что, если бы он переключился на язык повседневного общения, он не чувствовал бы, что может говорить так резко. Позднее другие люди подтвердили мне, что суть заключалась именно в этом: если бы он говорил по-малагасийски, ему бы пришлось объяснять мне, почему офис закрывается в столь необычное время. По-малагасийски французский язык можно назвать ny teny baiko, или «язык приказов». Он использовался в обстоятельствах, где не нужно было давать объяснения, рассуждать и договариваться, поскольку эти обстоятельства определялись допущением о неравном доступе к откровенной физической силе. В данном случае настоящие средства для применения такой силы уже отсутствовали. Чиновник не мог да и не хотел вызывать полицию – ему просто было надо, чтобы я ушел, что я и сделал, подразнив его какое-то время своими языковыми играми. Но без обращения к тени колониального государства он не мог добиться того поведения, которое такая власть делает возможным.

Для большинства жителей Мадагаскара бюрократическую власть отчасти оправдывала ее связь с образованием, которое пользовалось почти повсеместным уважением. Вступить в мир правительства, кабинетов и полицейских участков означало попасть в мир романов, мировой истории, технологий и возможности заморских путешествий. Поэтому она не считалась неисправимо плохой или абсурдной.

Но малагасийское государство не было и особо жестоким. Вместе с тем сравнительный анализ показывает, что существует прямая связь между уровнем насилия, применяемого бюрократической системой, и степенью абсурдности и невежества, которые оно порождает. Кейт Брекенридж, например, на протяжении некоторого времени изучала характерные для колониальной Южной Африки режимы «власти без знаний»⁵², где принуждение и бумажная волокита в значительной степени заменили необходимость понимать африканских подданных. Например, установлению апартеида, начавшемуся в 1950-е годы, предшествовало введение новой паспортной системы, которая была призвана упростить прежние правила, обязывавшие африканских рабочих предъявлять множество документов при заключении трудовых договоров. Их должна была заменить одна личная книжка, где указывались их «имена, место рождения, отпечатки пальцев, статус налогоплательщика и официальное разрешение на проживание и работу в городах» и ничего больше⁵³. Правительственные чиновники увидели в этой системе инструмент рационализации администрации, полиция – средство, позволявшее избавить ее от необходимости непосредственно общаться с африканскими рабочими. Со своей стороны, африканские рабочие ровно по тем же причинам называли этот документ не иначе как «идиотским паспортом».

Блестящая этнографическая работа Эндрю Мэтьюса о мексиканской службе лесозаготовок в штате Оахака также показывает, что почти тотальное неравенство в доступе к власти между правительственными чиновниками и местными крестьянами позволяет лесничим оставаться в своего рода идеологическом коконе и придерживаться однобоких представлений о лесных пожарах (к примеру), благодаря чему они являются практически единственными людьми в Оахаке, не понимающими, к каким последствиям приводят их предписания⁵⁴.