Утопия правил

Связь между принуждением и абсурдом можно проследить даже по тому, какие слова используются в английском языке, когда речь заходит о бюрократии: например, обратите внимание, что большинство разговорных терминов, обозначающих бюрократическое безрассудство – SNAFU[2], Catch-22[3] и тому подобные, – заимствованы из сленга военных. Вообще политологи давно заметили «отрицательную корреляцию», как это называл Дэвид Аптер⁵⁵, между принуждением и информацией, то есть в то время, как относительно демократические режимы утопают в данных, поскольку политические власти заваливают все объяснениями и требованиями, – чем режим авторитарнее и репрессивнее, тем меньше у людей причин вообще о чем-либо говорить, – именно поэтому эти режимы так сильно нуждаются в шпионах, разведывательных ведомствах и тайной полиции.

Предоставляемая насилием возможность принимать произвольные решения, избегая тем самым обсуждений, разъяснений и пересмотров, характерных для более эгалитарных социальных отношений, разумеется, позволяет его жертвам считать процедуры, основанные на насилии, глупыми или неразумными. Почти все из нас способны поверхностно представить себе, что другие думают или чувствуют, просто прислушиваясь к их голосу или обращаясь к языку тела – обычно нетрудно разгадать непосредственные намерения и мотивы людей, но для того чтобы проникнуть дальше этого поверхностного уровня, нужно проделать большую работу. Повседневная социальная жизнь в значительной степени складывается из попыток расшифровать мотивы и восприятие других личностей. Назовем это «интерпретативной работой». Можно было бы сказать, что те, кто полагаются на страх применения силы, не обязаны заниматься интерпретативной работой и в целом они ею и не занимаются.

Как антрополог я знаю, что ступаю здесь на опасную почву. Говоря о насилии, антропологи подчеркивают ровно противоположный аспект, а именно то, что насильственные действия коммуникативны, исполнены смысла и даже могут походить на поэзию⁵⁶. Всякого, кто утверждает обратное, скорее всего, немедленно обвинят в своего рода мещанстве: «Вы правда считаете, что насилие не обладает символической властью и что пули и бомбы ничего не сообщают?» Так вот, чтобы было ясно: нет, я этого не утверждаю. Но, на мой взгляд, это не самый важный вопрос. Во-первых, потому, что это предполагает, что «насилие» прежде всего имеет отношение к насильственным действиям – тычкам, затрещинам, – нанесению ножевых ранений или взрывам, – а не к угрозе применения насилия и не к той разновидности социальных отношений, которую делает возможной такая угроза⁵⁷. Во-вторых, потому, что в этой области антропологи и ученые в принципе особенно часто становятся жертвами смешения глубины интерпретации и социального смысла. То есть они автоматически полагают, что самое интересное в насилии является еще и самым важным.

Давайте разберем эти соображения по пунктам. Справедливо ли говорить, что насильственные действия в целом являются также действиями коммуникации? Конечно. Но это справедливо и для любого другого действия, совершаемого человеком. Меня поражает, что в насилии важно то, что это, наверное, единственный вид человеческого действия, который содержит в себе возможность социальных последствий, даже не будучи коммуникативным. Если выразиться точнее, то насилие вполне может быть единственным доступным для людей способом сделать что-либо, что окажет относительно предсказуемое воздействие на действия другого человека, которого они не понимают. Предпринимая любые иные попытки повлиять на действия других, вы должны хоть немного понимать, что это за люди, что они о вас думают, чего они хотят в данной ситуации, что им нравится и что их отталкивает и так далее. Ударьте их по голове посильнее, и все это потеряет значение.